Мародеры

Многие жертвы нацистских грабежей в конце 1940-х и начале 1950-х пытались вернуть свою собственность. Но они столкнулись со стеной обмана и высокомерия со стороны коллекционеров, аукционных домов, кураторов и арт-дилеров, которые всячески избегали этого вопроса и откладывали его решение в надежде, что проблема исчезнет сама собой. Во многих случаях отношение этих людей никак не изменилось. Если бы справедливость была восстановлена уже тогда, для реституции сегодня не возникло бы и повода.

Розенталь и Джонс в первую очередь защищают публичные коллекции. Работы из таких собраний по понятным причинам проще найти и проще вернуть истинным владельцам. Но в то же время реституция произведений искусства из публичных фондов — это отнюдь не только вопрос собственности. Речь о том, что такое вообще музей. В музее собрано все, что связано с нашей самоидентификацией, что определяет и отражает нашу историю, культуру, мировоззрение. Музеи рассказывают, откуда мы пришли, кто мы такие и кем хотим быть. В этом смысле искусство играет уникальную роль как объект коллективного культа. Здесь же следует искать и корни нацистской одержимости искусством. Собирая, создавая и уничтожая искусство, нацисты пытались сформировать новую идентичность, нового человека. Они были убеждены, что искусство способно создать этого нового человека.

Тяжба о реституции ценностей, находящихся в публичном пространстве, — это всегда нечто большее, чем обычный спор о собственности. Право наследников на утраченные произведения искусства, принадлежавшие их семьям, — против общественного блага, которому служат музеи. С точки зрения Розенталя и Джонса, общественное благо важнее, чем права законных владельцев. Будет больше пользы, если картины останутся в музеях, чем если будут проданы и исчезнут в частных коллекциях. Розенталь и Джонс правы: в музеях их увидит больше людей, но тогда нам придется закрыть глаза на преступления, напоминанием о которых служат эти картины.

Речь не только об искусстве, но и о признании вины; именно поэтому дела о реституции вызывают в обществе столько эмоций. Часть вины грабителей переходит не только на музеи, но и — опосредованно — на ту самую общественность, которой они служат. В делах о картинах Кирхнера и Климта осознание необходимости реституции и чувство вины совпали: картины, считавшиеся национальным достоянием, оказались также частью исторической травмы Австрии и Германии.

Как считают Розенталь и Джонс, реституция ценностей, украденных нацистами, может вызвать эффект домино, запустив другие, более масштабные реституционные процессы. Почему потомки евреев могут требовать вернуть им утраченные произведения искусства, а египтяне, греки или коренные жители Южной Америки — нет? Может быть, пора уже оставить преступления нацизма в прошлом — как это уже случилось с другими известными в истории случаями геноцида и мародерства? И не ворошить это прошлое? «История есть история, — говорит Норман Розенталь. — Стрелки часов назад не переведешь».

Эрик Гибсон из The Wall Street Journal задает риторический вопрос: зачем вообще возвращать произведения искусства, украденные нацистами? И сам на него отвечает:

Нацисты не только стремились к обогащению. Хищения были частью «окончательного решения». Они хотели искоренить целый народ, уничтожив его культуру. Потому эти произведения имеют уникальное значение, тем более что многие из них помогли своим владельцам бежать из Германии или Австрии. Эти картины — символ ужасающего преступления, вернуть их владельцам — своего рода символическое правосудие.

Мало кто из тех, кто профессионально занимается реституцией, готов устанавливать какие бы то ни было временны́е рамки, однако едва ли этот процесс будет продолжаться вечно. Чарльз Голдштейн из Комиссии по виндикации произведений искусства говорит: