Маршалы Наполеона. Исторические портреты

В Ханау, за Эрфуртом, продвижение французской армии пытались остановить баварские войска, однако эта их попытка оказалась весьма опрометчивой. С презрительной яростью французы проложили себе путь через ряды противника и направились к Франкфурту. «Мы прошли по их трупам», — констатировал один из участников Битвы народов. Сражение с баварцами было выиграно 5 тысячами французской пехоты и небольшим кавалерийским отрядом, сформированным из остатков корпуса Виктора и тех, кто форсировал Плейсе и Вейсе-Эльстер вместе с Макдональдом. В эти ужасные дни в своем неприятии самих мыслей о поражении или о гибели в одной из безнадежных ситуаций Макдональд начал превосходить даже Нея. Однажды в лесу под Ханау он остановил свою лошадь, чтобы послушать, и не без удовольствия, некоего, по-видимому, образованного горниста, который цитировал стихи Вергилия, в которых восхвалялись прекрасные буки. «Ну ладно, есть хоть один человек, сохранивший память во всем этом сумасшествии!» — усмехнулся он.

Переменчивый, как ртуть, характер Мюрата не позволял ему правильно оценивать опасные ситуации. В Эрфурте он рассказал Наполеону что-то насчет долга, который зовет его в Неаполь, и тот отпустил его, хотя и очень хорошо знал, что при первой же возможности Мюрат уподобится Бернадоту, а его жена Каролина едва ли поставит идею верности семье выше перспективы и дальше восседать на троне, полученном от брата. Его мрачные предположения полностью оправдались 19 января нового 1814 года, когда король Иоахим выпустил прокламацию, с помощью которой собирался поднять своих солдат против Наполеона. Для человека, привыкшего держать в руках скорее инструменты ветеринара, чем перо, это было большое достижение. «Солдаты, — писал он, — в Европе существуют только два знамени. На одном из них начертано: „Религия, Мораль, Справедливость, Закон, Мир, Счастье“; на другом — „Преследования, Фальшь, Насилие, Мятеж, Война и Траур для всех народов!“» Мюрат обладал очень острым зрением, и кажется весьма странным, что, следуя за знаменами Наполеона начиная с 1796 года, он только сейчас разглядел, что же на них начертано.

Наполеон пересек Рейн в начале декабря, и жалкий вид его армии пугал бюргеров до ужаса. Среди французов, в особенности новобранцев, свирепствовал тиф. О них Наполеон однажды с раздражением скажет: «Они заполняют госпитали и забивают своими трупами дороги!» Так далеко он отошел от тех дней, когда его искренняя забота о здоровье солдата доставляла ему любовь и уважение рядовых.

Однако еще находились французы, готовые умереть за императора и его тающую мечту создать объединенную Европу с центром в Париже. За четырнадцать лет Франция пожертвовала ему два с половиной миллиона своих сыновей и не была готова принять возвращение Бурбонов. В третий раз за последние два года по городам и весям страны были разосланы приказы поставить под ружье новых рекрутов. Но на этот раз их задачей было не завоевание и не оккупация новых земель. Они должны были защищать Францию.

Маршал Сер-Сир был оставлен в Дрездене с гарнизоном. Индивидуалист уже решил, что следует предпринимать, когда ему понадобится сделать окончательный выбор. Он строжайшим образом запретил грабежи и реквизиции. Ему совсем не хотелось видеть лица обозленных горожан в тот день, когда ему придет время сдаваться.

Иначе обстояли дела у Даву, запертого в Гамбурге также с большим гарнизоном. Со времен египетской кампании Даву был предан Наполеону душой и телом. Он принципиально не был способен на измену. Он управлял Гамбургом железной рукой, и ни обхаживания, ни угрозы, ни обещания целого потока эмиссаров коалиции не могли поколебать его холодное, жесткое понимание слова «долг».

Сюше по-прежнему удерживал Валенсию и Каталонию. Волна английского нашествия миновала его стороной, и теперь контролируемая им область представляла всего лишь островок французского влияния. Несмотря на это обстоятельство, Сюше продолжал вполне эффективно управлять ею: он умел заниматься только тем, что находилось у него в руках, и совсем не обращал внимания на все, что выпадало из сферы его контроля. Некоторым образом можно было даже пожалеть, что он в свое время не стал торговцем шелком. Лион, центр этой торговли, при империи процветал, и он наверняка достиг бы больших успехов в качестве коммерсанта.