Маршалы Наполеона. Исторические портреты

Но Париж нельзя было сравнивать ни с Сарагоссой, ни с Генуей, и его защитники не были фанатиками. Они были всего лишь усталыми и голодными солдатами, которыми к тому же командовал циник. Мортье стоял несколько в стороне от событий, совершенно поставленный в тупик бесчисленными «за» и «против», и первым решимость проявил Мармон. 31 марта Париж был сдан, и его гарнизон, возглавляемый маршалами, был выпущен за его пределы на условиях полной капитуляции. Талейран немедленно издал прокламацию, в которой Наполеон был назван деспотом. Она начиналась словами: «Он глух к нашим бедствиям!»

Однако Наполеон не был глух к вестям о том, что союзники сосредоточивают свои силы под столицей Франции. В ту ночь, когда Мармон сдал город, Наполеон спешно прибыл из Труа и, когда ему сообщили последние новости, отказался им верить и чуть было не отправился прямо в расположение неприятеля. Наконец его убедили, и вне себя от ярости он поскакал в Фонтенбло. Так была подготовлена сцена, на которой, как надеялась Европа, будет разыгран последний акт трагедии.

Никто, однако, не сообщил императору, поскольку пока об этом не знал ни один из маршалов, что на самом деле ситуация — гораздо хуже, чем кажется, а именно, что Мармон, стремясь обезопасить свое положение, титул и богатства в числе первых, уже известил командиров своих дивизий о том, что Наполеон отрекся от престола и что армия не пойдет искать смерти под стенами столицы. Чтобы в еще большей степени укрепить свои позиции, Мармон направил выдержанное в дружественных тонах письмо царю, принимая, таким образом, на себя ответственность за правильное выражение мнения армии в целом.

Правда, оставался еще слабый шанс на то, что помощь может прийти с юга, и Наполеон отправил несколько тревожных посланий в Лион маршалу Ожеро, приказывая ему выступить на север с его 12-тысячным резервом. Но старый «солдат удачи» не двигался с места. Отдавать себя и своих солдат на служение безнадежно проигранному делу в его планы не входило. В Лионе многие гражданские лица уже носили на шляпах белую кокарду Бурбонов, и Наполеон снова писал маршалу, требуя расстреливать и вешать этих предателей, но Пьер Ожеро никого не расстрелял и никого не повесил. В прежние времена, получив подобный приказ, он украсил бы телами повешенных все деревья в округе, но это было бы уместно в Испании, Италии, Германии или Польше. Теперь же Ожеро находился в своей родной стране, в которой и намеревался провести остаток своих дней. Он писал Наполеону, что его войска ненадежны и не обучены, что у него не хватает припасов и амуниции, и поэтому он не может повести их в зону военных действий. Он находил всяческие извинения — и честные, и надуманные — и так и не присоединился к шести маршалам, собравшимся у императора во дворце Фонтенбло. Однако другой маршал, старый Монси, который за все прошедшие годы не сделал ни одного выстрела, но зато обладал развитым чувством чести, собрал колонну из волонтеров и присоединился к тем немногим, лояльность которых не вызывала сомнений. Этот поступок, типичный для шестидесятилетнего ветерана, был понят и по достоинству оценен всеми. Вскоре к этой группе встревоженных, колеблющихся людей присоединился еще один маршал — старый храбрый Лефевр. Он никогда не переставал восхищаться человеком, подарившим ему великолепную мамелюкскую саблю в ночь перед переворотом в далеком 1799 году. И даже сейчас, по прошествии многих лет, он так и не понял, что это была просто взятка.

Восемь маршалов обсудили между собой ситуацию, но только семь из них высказались определенно. Восьмой же, Бертье, вышел из помещения, ничем не показав, какое мнение он выскажет, если император будет настаивать на своем безумном предложении идти на Париж или столь же безумном — переносить войну за Луару. Когда Наполеон несколько ранее хотел обсудить второе из этих предложений с Удино, тот просто отказался это делать. «Это означало бы, что мы перестанем быть солдатами и превратимся в партизан!» — отрезал он, щелкнул каблуками и вышел.

Однако решение должно было быть принято, причем здесь и немедленно, но, когда Ней предложил образовать депутацию и обратиться к императору, кто-то (сейчас уже неизвестно кто) высказал опасение, что Наполеон просто посчитает их бунтовщиками и прикажет расстрелять. В ответ на это Макдональд громко рассмеялся. «Чепуха! — фыркнул он. — Те дни давно миновали. Не посмеет!» После этого он одобрил осторожное предложение Нея выделить двух-трех маршалов, которые пойдут к императору и будут разговаривать с ним от имени всех других.

Держать речь перед Наполеоном обещал сам Ней, а сопровождать его вызвались два ветерана: Лефевр и Монси. Они тотчас же отправились к императору, а остальные стали ждать их на террасе.