Маршалы Наполеона. Исторические портреты

Этих пустых и довольно-таки жалких людей мало беспокоила слава, которой покрыла себя французская армия в битвах против войск стольких коалиций. Они помнили только о том, что их выгнала из отечества взбунтовавшаяся чернь, которую аристократы просто не считали людьми, и вынудила их жить за границей на подачки или кое-как изворачиваясь. Там впервые в жизни они должны были зарабатывать себе на хлеб насущный и смотреть, как французская армия идет от победы к победе под командованием человека, который, как они когда-то надеялись, восстановит привилегии, которыми они пользовались при Людовиках XIV и XV. Их социальные воззрения оставались чисто феодальными, и они старались использовать все средства, чтобы снова наложить сеньориальные путы на людей, которым Наполеон дал чувство сплоченности и безграничные возможности. Для Франции и для Европы было бы лучше, если бы все они умерли на чужбине или погибли во времена Террора. В новом веке технико-экономического прогресса для них скоро не останется места, однако они все еще стремились порадоваться той золотой осени, которую обеспечивали им доблесть Веллингтона и Блюхера и деньги английского казначейства.

Кроме того, Людовик сделал серьезную ошибку, предположив, что, оказывая почести маршалам, он тем самым автоматически заручается поддержкой армии. Он и понятия не имел о тех теплых взаимоотношениях, которые двадцать лет соединяли старших, младших и унтер-офицеров и рядовых в боевых условиях. Для него и его окружения офицер был профессионально подготовленным монстром, а его подчиненные — послушными и немыми рабами, заставлять повиноваться которых следовало, как и в прусской армии, ударами сержантских палок. Чтобы привлечь маршалов на свою сторону, Людовик возвел их в дворянское достоинство. Подчиненные им офицеры были посажены на половинное жалованье, а с унтер-офицерами и рядовыми, среди которых была масса ветеранов, приковылявших из крепостных тюрем и с блокшивов, стали обращаться как с нищими, не имевшими разрешения на попрошайничество. Никому из официальных лиц нового режима, кажется, и в голову не приходило, что эти люди проливали кровь за дело, которое они считали делом своей страны, или что они гордились своими легендарными подвигами еще с тех давних пор, когда Журдан повел их на победу при Флерюсе. Их демобилизовали и, в сущности, приказали не путаться под ногами. Через несколько недель после возвращения они начали роптать.

Любое правительство, менее самоуверенное, чем существующее теперь в Париже, рассматривало бы их скопление в стране как угрозу общественному порядку и сделало бы хоть кое-что, чтобы умиротворить их и даже перетянуть на свою сторону. Бурбоны же реагировали совершенно иначе. Наиболее шумных ветеранов пересажали в тюрьмы, а прочих уволили и оставили без всякого содержания, а потом монархия принялась формировать офицерский корпус из рядов дворянства. Лишь немногим из этих великолепно экипированных офицеров приходилось стрелять из ружья. Время покажет, сколько из них захочет выучиться этому занятию.

Затем, через несколько недель, emigres сделают еще более тяжелую ошибку. Они начнут задевать чувства маршалов, а еще более их жен, отпуская колкие замечания по поводу их происхождения. Подобные колкости не могли, конечно, больно ранить бывшую поденщицу графиню Лефевр, которая все свои разговоры начинала словами: «Когда я терла полы у мадам такой-то…» Но они очень задевали чувствительных женщин типа Аглаи Ней, о которой племянница короля графиня Ангулемская однажды спросила: «А что, собственно, нужно при дворе племяннице мадемуазель Кампан, этой дочке пекаря?»

Когда об этом сообщили Нею, у него, считавшего, что он больше, чем кто-либо, сделал для того, чтобы убедить императора отречься, и расчистил, таким образом, путь Бурбонам, начался один из его знаменитых приступов ярости, и он бурей вынесся из Парижа с лицом под цвет его волос. Еще выше кровяное давление у него поднялось, когда он услышал, что австрийский император заговорил о желательности снести бронзовую колонну, отлитую из австрийских пушек. «Вот как? — загремел он. — Он хочет, чтобы мы набрали у него пушек на вторую?»

С режимом монархии из двадцати двух оставшихся в живых маршалов смирились все, кроме одного. Единственным исключением стал Даву, отправившийся в добровольное изгнание. Он мог бы примириться с Бурбонами даже после своих упорных отказов сдать Гамбург, но предпочел повернуться к ним спиной. С тех пор как он возглавил бурное собрание в офицерской столовой, прошло уже четверть века, но свою неприязнь к незаслуженным привилегиям он продолжал сохранять. Прочие же маршалы втягивались, врастали в новую социальную структуру Франции, причем каждый из них ставил перед собой задачу приспособиться к изменениям в стране самым наилучшим образом. Одним это удавалось лучше, чем другим. Это были вопросы происхождения, темперамента и характера.