Марсиане

Ох, уж эти ленинградские коммуналки. О, дерзновенное творение романтиков первых лет Советской власти, Луначарских и иже с ним, что, забрав себе царские особняки, создали простому народу возможность для самого быстрейшего перехода к коммунистическому общежитию. Сколько еще неописанного, недопонятого в этом гениальном замысле! До боли жалко, что восторжествовала мещанская точка зрения — и бессрочное, как у зэка, высшей пробы, совместное духовное житие на одной кухне, с одним отхожим местом на двадцать и более человек было скомпрометировано, и началось беспорядочное бегство глупых и ничтожных людей из прообраза коммунистического рая! Нет, эта история еще ждет беспристрастного исследователя, и не время сейчас предлагать свои торопливые выводы!

Утром, когда я увидел Марченко на кухне, матрос был трезв. Он сидел на подоконнике и завтракал. Намазывал маслом ломти сала и запихивал в рот.

— Вот… — как старому знакомому, поведал он. — Хохол Марченко может выпить, конечно, и бочку водки, но зачем ему бочка, если он и так хорош?

Трудно было ответить на этот вопрос.

— Да… — вздохнул Марченко. — Если на десятку взять бормотухи, тоже дурак будешь.

И снова я ошибся, полагая, что матрос беседует со мной. Марченко не нуждался ни в каких собеседниках.

— Не бери чужие мозги, хохол Марченко! — уговаривал он себя. — У тебя своих хватает! — И добавил с угрозой: — А возьмешь — еще глупее будешь…

Марченко жил в нашей квартире месяца полтора, и каждое утро я видел, как намазывает он сливочным маслом толстые ломти сала и сосредоточенно жует их. Позавтракав, матрос надевал пиджак с двумя орденами Красной Звезды на замусоленном лацкане и уходил на работу. Хотя он и получал пенсию, но продолжал работать то ли слесарем, то ли сантехником в каком–то СМУ. И надо сказать, что зарабатывал он вполне достаточно, чтобы вести вместе с соседкой нескучную бормотушную жизнь. Соседка объясняла, что сейчас Марченко разводится с женой и, пока не разменяет квартиру, жить ему негде.

— Она что устраивает, — возмущалась она, — если он дома, то собирает подружек. Эти хамки платья шьют и примеряют при нем, не стесняясь! Готовят еду, а ему не дают. Тут поневоле убежишь куда глаза глядят.

Утром светло и тихо было у нас. Ласковое солнце расползалось даже по коридору с полуотставшими обоями, рождая мысли, что можно когда–нибудь отремонтировать и нашу квартиру. По вечером появлялся Марченко и коммуналка обретала привычный фантастический вид. Поминутно оглядываясь по сторонам, Марченко мог долго и нудно рассказывать про Скорцени, с которым якобы виделся и был близко знаком, про Троцкого, к которому куда–то — не в Мексику ли? — ездил… Он таинственно хрипел и моргал глазами, дышал перегаром, а потом снова уходил допрашивать соседку.

— Отвечай! — гремел на всю квартиру его голос, — Тебя контрразведка, мать твою, спрашивает!

Засыпая, соседка лениво и неохотно пыталась выяснить, что она должна ответить, но Марченко не с ней говорил, погружаясь в бормотушный туман, снова долго беседовал то с Михаилом Ивановичем Калининым, то с Климентом Ефремовичем Ворошиловым, снова тормошил соседку и сквозь нечленораздельное рычание, сквозь матерщину слышно было, как мучительно пытается прорваться к главному, но к чему? Этого Марченко, наверное, не знал и сам.

Понятно было, что когда–то сильно напугали Марченко, напугали так, что даже и бормотуха не помогала ему сбросить страх, цепко сидящий в нем. Напившись, он ругался со своим страхом, бузил, но стряхнуть его боялся. Да и можно ли стряхнуть страх, который и есть сама жизнь?

А потом случилось вот что.

Соседка не одна занимала свою комнату. В лучших традициях ленинградских коммуналок вместе с нею в комнате был прописан взрослый сын, который пил бормотуху где–то в городе, но иногда все–таки навещал мать.

В тот день он навестил маманю с двумя своими дружками.

Когда соседка пришла домой, дверь болталась нараспашку, на полу валялись окурки, пустые бутылки. В углу, раскинув руки, похрапывал усатый парень, а у двери свернулся в калачик какой–то мужик в рваной фуфайке. Сам сынок сидел на диване, и глаза его были неподвижно–мутными, как разлившаяся на полу винная лужа.

Соседка поставила в коридоре сумки и первым делом взялась за мужичка в ватнике. Потолкала его в плечо, но тот даже не пошевелился. Соседке пришлось взять его за ногу и вытащить сначала в коридор, а потом на лестничную площадку. Когда таким же манером она принялась за усатого, сын вдруг сказал:

— М–мать! Ты чего? Моих друзей не уважаешь?

— С чего это ты выдумал? — ответила соседка. Говорить ей было трудно, она, схватившись руками за ноги усатого, пятясь, вытаскивала его из комнаты. — Кого это я не уважаю?..

— С–спасибо, мать! — сказал сын, я глаза его снова помутнели, а голова бессильно качнулась вперед. — Я им говорил про тебя… Ты выпей, если найдешь чего.

Выпить соседка не нашла. Заперев входную дверь, вернулась назад в комнату, собрала в помятое ведро окурки, вынесла на кухню бутылки и составила их в шкафчик. Потом взялась за тряпку, вымыла пол и только тогда внесла сумки из коридора в комнату.