Марта из Идар-Оберштайна

Василий попытался оглянуться и поблагодарить дающего инструкции, но голос, по всей вероятности, принадлежащий мужчине среднего возраста, его одернул:

– Соберись. Выключи эмоции, чувства и ощущения. Теперь ты просто номер, выполняющий инструкции. Поэтому постарайся слиться с толпой. Стать невидимым. Никем. С эсэсовцами не встречайся взглядом. Здесь выживают не крепкие здоровьем, а сильные духом и те, у кого есть смысл. А у тебя он есть! Как бы ни устал, занемог, отчаялся – брейся! Осколком, стеклом, тесаком, ногтем. Выбритый человек выглядит бодрее и свежее.

Василий послушно приосанился и посадил улыбку на клейкую слюну. Офицер, занимающийся сортировкой, дойдя до такого коротышки, засомневался. Пощупал плечи, шибанул по спине, попытался встряхнуть. Василий держался стойко и всеми силами демонстрировал завидное здоровье, задор и оптимизм. Спустя минуту пополнил ряды «счастливчиков». Теперь наконец-то мог увидеть того, кто давал бесценные советы, и не поверил глазам. За ним стояла молодая, но очень изможденная женщина с желтым пергаментным лицом. В муаровом, когда-то парадном, а сейчас довольно потрепанном платье и с неуместным кружевным зонтиком. Офицер, даже не думая, отправил эксцентричную даму в левую группу. Она подняла на Василия взгляд, едва заметно кивнула и сосредоточилась на облаке, дрейфующем над головой.

Все забракованные в тот же вечер сложили из собственных костей большой костер, а потом выпорхнули из дымохода крематория и направились кто куда. Одни – в рай, другие – на утилизацию, третьи остались в аду.

От вокзала шесть километров вверх шли пешком под градом нескончаемых ударов. От стука колодок поднималось тревожно-тоскливое эхо. Несколько десятков, не выдержав издевательств, навсегда остались на обочине.

Василий незаметно поглядывал по сторонам, но видел лишь караван испуганных женщин и мужчин, растянувшийся от станции. Спины, лопатки, затылки и узкие одинаковые плечи. Черные, белые, рыжие и абсолютно белые волосы. Они брели по щиколотку в снегу, и тот забивался в их нехитрую обувку. Здоровые, выспавшиеся, гладко выбритые и вкусно позавтракавшие эсэсовцы пинали в самые уязвимые места. Кого-то в солнечное сплетение, кого-то в коленную чашечку, кому-то выводили из строя глаза. Падающих добивали. Плачущих игнорировали. Боящихся пугали еще больше. Удар ногой в нижнюю часть тела не считался за удар.

Охранник с рыжими усами поглядывал на часы и плевал в спины идущим. Когда закончилась слюна, стал травить собаками, видимо, берег руки. Возмущался, что выбились из графика и идут уже второй час. В этот момент небо приподнялось на локтях, туман треснул ровно посередине, и заключенные увидели лагерь, окруженный пологими холмами. В самом начале находились приличные бараки, по всей видимости, для охраны, далее – каменное здание администрации и главные ворота. Те напоминали беззубую пасть, и кто-то еле слышно шепнул: «Отсюда выход один – через трубу крематория».

Справа и слева вилась колючая проволока, по которой бежал, струился, ластился электрический ток. Пленных завели в предбанник, приказали раздеться и сдать оставшиеся ценности. Наивные пытались спасти какие-то пуговицы, карточки, нательные кресты. Василий только улыбался, понимая, что никакой, даже самый толстый, кусок золота не способен сохранить сбереженное в душе. После этого всех обрили, не оставив ни единого волоса, и люди перестали узнавать друг друга. Оказалось, без завшивленных шевелюр у всех одинаковые лица с заостренными носами, тоскливыми глазами и опущенными уголками губ. Далее пришло время водных процедур. Несчастных загнали под контрастный душ, и из кранов попеременно забили то кипящие, то ледяные струи. Выдали полосатое тряпье, присвоили шестизначный номер, и с этого момента не стало Александра, Юрки и Ивана. Марины Петровны, Танечки и Серафимы. Вместо имени – комбинация из шести безликих цифр. Василий засунул руку в карман и обнаружил клочок бумаги с нацарапанным именем Мишель-Патрик-Николя. Роба, по всей вероятности, принадлежала отмучившемуся французу.

Новичков выгнали в эпицентр распоясавшегося февраля, построили во внутреннем дворе у «стены плача» и приказали не шевелиться, а посмевших размять затекшую шею или почесать под коленом приковали цепями на несколько дней. Плац для построения тянулся вглубь на долгих двести метров и служил орудием для надлома духа. На нем оттачивали психические атаки и ломали о колено волю. Вышибали жесты, привычки, походку, голос, манеру вскидывать голову и говорить любимые словечки, типа «японский городовой» или «я есть хочу, как Филиппок учиться». Выстраивали в любое время года после одиннадцатичасового рабочего дня, затевая бесконечные переклички и фиксируя мертвых и живых.