Марта из Идар-Оберштайна

Оставшихся отвели в барак. В длинном ледяном помещении не оказалось ни нар, ни столов, ни стульев, лишь бетонный пол, кое-как прикрытый тощими тюфячками, и разъедающий ноздри карболовый запах. Люди для согрева сбились в кучу и простояли так до самого заката. Без обеда, ужина, хоть какой-то ясности и воды. Вечером по команде Auflegen[38] улеглись впритирку, а свернутую одежду убрали под голову. На каждом тюфяке разместились по четыре человека.

Луна удалилась за ширму, и наступила первая проклятая ночь. Мучительно хотелось курить и дышать кислородом, а не потом, мочой и густой гуашью. Неожиданно в Василии проснулся не то вызов, не то авантюризм. Стало интересно, как будет дальше и где находится его собственный порог. Душа приняла вызов, грациозно выпорхнула из тела и присела на проводах. Он подмигнул:

– Теперь действуем раздельно? Ты выше, я чуть ниже. Ты впереди, я за тобой?

Она показала ему знак согласия и отправилась чаевничать к Богу.

В селе все шло своим чередом. Первые петухи, вторые, третьи и молитвы хозяек. Чугунок паренной всю ночь репы, блинное тесто, постный борщ. Приготовление мухоморного молока для навязчивых мух. Заутренняя, заупокойная, заунывная песнь ветра. Ожидание писем и истошный вой при виде похоронки. В такие минуты женщины собирались в одном, обозначенном кем-то сверху доме и хором оплакивали отошедших мужей, сыновей, братьев. Галя, всякий раз наблюдая маршрут почтальона, радовалась. Тот обходил их дом стороной, и его полная сумка бед лично к ним не имела никакого отношения. Все испачканные чернилами картонки предназначались Гребельковым, живущим возле гребли, Куркулям и Максимковым.

Свекор сына считал погибшим и говорил об этом в открытую. Приводил в пример соседей, регулярно получающих треугольники:

– А нам ничего. Ни единого слова. Ни одной строчки. Поэтому крепитесь, бабы. Чует мое сердце, нет его в живых.

После этих слов женщины начинали заламывать руки и тоненько подвывать. Он чертыхался и сосредотачивался на колке дров. Галя стояла по правую руку, проворно складывала поленья и умоляла забрать свои слова обратно. Со временем все свыклись с подобной мыслью и заказали за упокой панихиду. Положили на канун хлеб и постное масло, чтобы покойный не голодал на том свете. Стояли во время службы с зажженными свечами, а по окончании моления тушили, резюмируя: любая жизнь так же когда-то погаснет, как и пламя свечи. Стали подавать его имя на вселенских субботах вместе с действительно умершими дедами и свояками.

В тот день в село пришли сразу три извещения и, кажется, кричали даже дымари. Из утепленных сеном будок выползали собаки и затевали свои персональные истерики: катались по земле и выли, запрокидывая бестолковые морды. Свекровь вышла во двор, прикрикнула на псину и отправилась к соседке помогать горевать. Галя осталась на хозяйстве и решила помыться. Достала из печи горячую воду, разбавила в корыте и плеснула на плечи, грудь, низ живота. В этот момент скрипнула дверь и вошел он, такой видный, интересный, непостижимый. Мужчина давно к ней присматривался и подавал недвусмысленные знаки. Находился поблизости во время службы в Лазареву субботу, консультировал, как правильно прогревать ульи на Теплого Алексея, и плечом к плечу трудился у соседей на толоке.

Женщина стояла перед ним нагая, разгоряченная и без смущения смотрела в упор, призывая к решительным действиям. Толстая коса доставала до середины бедер, на треугольнике волос блестели прозрачные капли, а тяжелая курносая грудь вздымалась в разрез с дыханием. Он, не в силах больше сдерживаться, развернул купальщицу спиной, прикусил мочку и овладел.

Игриво трещали дрова старой яблони, рисуя искрами первозданный хаос. Галя отдавалась с жадностью и бесстыдством, будто кому-то мстила. Он с трудом удерживал ее скользкое тело, рычал, лавировал, толкался и периодически сбивался с ритма. Двигался то длинными, то пунктирными толчками, выпадал и еще больше распалялся. С трудом дождался ее судорог и застонал, словно от нестерпимой боли.

В этот момент на расстоянии более полутора тысяч километров на окраине холмистой Австрии штубендист Мишка-татарин, двухметровый детина, бывший красноармеец мотострелкового полка, ворвался к новеньким и с особым удовольствием избил Василия. Тот прикрывал голову руками и тосковал по своей Гале.

За ужином ели капустняк, подставляя под ложки ломти хлеба. Свекор, не поднимая глаз от миски, о чем-то напряженно размышлял. Свекровь мысленно заканчивала омовение усопшего. Разрумянившаяся невестка ела с аппетитом и улыбалась, ощущая, как до сих пор пульсирует ее ненасытное лоно. Свеча плотоядно облизывалась. Постанывали угли. Моросил снежный дождь. Тени ложились на побеленные стены и отплясывали в вышитых рушниках похотливый многогрешный хоровод.