Марта из Идар-Оберштайна

Перемены коснулись всех сфер. Изменились улицы и их траектории, исказились выражения лиц, деформировались стопы и тропы. У многих окончательно сломались души и ушки нательных крестиков. Перелицевались взгляды, платья и горизонты. Лишь рассветы с закатами оставались такими же девственными. Поначалу сгущалась тьма, впрыскивался темный пигмент, и мелькала серая нитка. Небо набиралось живой подвижной рябью, и раздавался долгожданный треск. Солнце отжималось от горизонта и лезло на выстуженные за ночь заборы. Карабкалось на яблони, провода, дубы. Вместе с ним взрывались пением петухи, балансируя на одной ноге и пытаясь распробовать настоянный ночной воздух и раздробить солнечные лучи на пшено. Туман катился кубарем, припудривая сохнущее сено и обволакивая стога. Начисто вылизывая штакетники и лобызая дорогу. Расчесывая грядки и растрясывая воду в ведре.

Люди не могли надышаться миром, утренней тишиной и небосводом с мирно снующими распарованными тучами. Все, как одержимые, отстраивали жилища, станции, вокзалы, больницы, школы. Учились заново петь и смеяться. Дышать и ходить с неприкрытой головой. Носить модные платья. Танцевать буги-вуги. Встречать Новый год. Петь «Я люблю тебя, жизнь!».

С фронта возвращались немногие. Из них половина – пьющие и калеки. Женихи стали дефицитом, и женщины подбирали всех. Одноногих, одноглазых, контуженных, сломленных и тронувшихся умом. О любви речи не было. Все пытались объединить рабочие руки, ведь вдвоем лучше и сеять, и бороновать, и ходить за скотиной, и греться на печи зимой. Поэтому мужским контингентом особо не разбрасывались, выходя за первого попавшегося. Того, кто подмигнул, помог вытащить изо рва, наполненного водой, лошадь, поймал сбежавшего поросенка или наточил до хищной остроты косу.

В доме Марии с нетерпением ждали отца, обслуживающего все годы фронт. Он старательно рыл окопы, подносил патроны, полз с котелком каши, поддерживая тех, кто на передовой. Исправно писал, и родные знали: жив-здоров. В начале мая сорок пятого, когда стало известно, что Гитлер свел счеты с жизнью, а красное знамя замаячило над зданием Рейхстага, наконец-то выпил сто граммов за победу и засобирался домой. Шел пешком больше двух месяцев. Иногда его подвозил какой-нибудь дед на телеге. Бывало, «уазик». В дороге старого солдата подкармливали. Когда до села оставалось тридцать километров и запахло родной пылью, дырявым зверобоем и медуницей, остановился передохнуть и попросил у хозяйки воды. Аккуратная тетка в цветастой косынке, повязанной на цыганский манер, тоже выглядывала с фронта своих и щедро плеснула в кружку только выдоенного, парного молока. Тот выпил залпом и спросил разрешения прилечь. К вечеру у него поднялась температура и скрутило живот. Началась рвота и понос. Ночью стало хуже. Когда приковылял солдат, служивший санитаром, и диагностировал у бедолаги дизентерию, тот уже ходил под себя кровью. Через неделю тетка поставила старому солдату крест, заказала поминальную службу и написала родным соболезнующее письмо.

Василий вернулся летом сорок седьмого, когда окучили томатные грядки. Солнце уже приложило к сараям горячие компрессы, а вода в речке отполировалась настолько, что в самый раз вышивать гладью анютины глазки. Вернулся таким же, как уходил: щуплым вертким балагуром. Вот только лексикон пополнился шутками-прибаутками на немецкий манер типа Nach dem Mittag sitz ein Weilchen, nach dem Abendessen geh ein Meilchen, означавшее «После обеда посиди, а после ужина пройди милю».

Молодой человек вошел в село и оглох от непривычной тишины. Он знал ее разной: благодатной, поседевшей от тревог, безмятежной и беспросветной, но на этот раз она отдавала полуденным белесоватым безветрием и сладкими лилиями. Огляделся, с трудом узнал улицу и некоторое время не решался потянуть на себя калитку. Безучастно рассматривал времянки, колодезный журавль, скамейку, полоску картофельной ботвы. Со временем настроился, заглянул в окно и заметил постаревшую мать. Она пила узвар, вытянув грязные с огорода ноги. Отец сидел на лавке не шевелясь и не поднимая глаз. Они уже похоронили не то внучку, не то дочку и отправили невестку Галю к родителям. Накануне провинившийся свекор признался соседям:

– Даже не знаю, что хуже: получить похоронку или взглянуть сыну в глаза.

Ему не сочувствовали, да он и не рассчитывал на участие. Понимал, каждый бережет силы для переваривания собственной беды.

Василий зашел, перекрестился, хотя никогда в Бога не верил, и обнял мать. Та повисла на нем, жалкая и униженная. Он покачал ее и обратился к отцу:

– Не боись, папаша. Никто тебе не вспомнит. Слово даю.

Тот на дрожащих ногах встал и стеснительно промокнул скопившуюся в уголках глаз слизь. Расставил руки для объятий, но, устыдившись такого неуместного жеста, крякнул, и те повисли деревянными веслами. Василий ободряюще похлопал его по плечу.