Марта из Идар-Оберштайна

Однажды приехала в гости недавно вышедшая замуж Сонька и, застав Марию заплаканной, решила помочь:

– Ты знаешь или догадываешься?

– Догадываюсь.

– Как давно?

– Месяца три.

– Тогда собирайся. Проверим.

Сумерки уже окутали село пуховым платком, и начался сезон плотных душистых туманов. Они держались между небом и землей с помощью некой центробежной силы, словно планеты в космосе. В этот раз туман залег сальной прослойкой ровно по пояс, и на женщинах мигом отсырела одежда до самой талии. Кроме того, туман оказался еще тем упрямцем. Где выпадал, там и оставался. Не то что змеиный, шустро ползающий по округе.

В окнах горел гладью свет. Собаки судачили, не покидая будок. Хозяйки занимались ужином, проворно жонглируя сковородниками, и только две женщины упрямо шли вперед, будто на какое-то задание. Мария несколько раз порывалась вернуться. Сестра крепко сжимала ее нервозное плечо.

Новая возлюбленная Василия Клавка жила на другом конце села на холме. Фронтовичка, вдова, работающая на сахарном заводе. Она любила шумные компании и танцы под гармонь. Выходила на середину комнаты, растягивала концы праздничного платка и танцевала до упаду. Материлась похлеще любого тракториста и ненавидела всех женщин, переживших войну в тылу. Пока она таскала раненых, как арденская лошадь, они варили галушки и ели их досыта на печи.

Женщин с красными крестами, нашитыми на рукавах, называли «ангелами», и враги никогда в них не целились, спокойно наблюдая, как те волочат мужиков. Как-то раз всю ночь таскала под пулями обгорелых, контуженных, вспоротых. Тащила к санчасти и складывала штабелями. Те лежали, захлебываясь в крови и истлевшей мартовской воде.

Откуда ни возьмись появился маленький немецкий самолет, радостно потер ладони и расстрелял чудом выживших. Клавка влетела в санчасть и увидела хирурга, лежащего в романтической позе с операционной медсестрой прямо на хирургическом столе. Рядом – недопитое ведро портвейна, пара луковиц, хлеб. Женщина зарычала, с ноги перевернула выпивку, избила обоих и только потом легла на пол и уснула.

По окончании войны к ней никто не сватался. Мужики, ошалевшие от выбора, брали себе в жены тихих, смирных, хозяйственных, а не прожженную фронтовичку. К ней ходили только за удовольствием.

Калитка оказалась не на щеколде, а в доме приветливо желтело электричество. Собака спросонку тявкнула и зарылась поглубже в сено. Сонька подошла к окну и подозвала сестру:

– Иди, полюбуйся.

В большой комнате за накрытым плюшевой скатертью столом сидели полюбовники. Ужинали жареной картошкой и бочковыми огурцами. Тыкали вилками в яичные желтки и такие же желтые консервированные помидоры. Бесстыдница – в одной сорочке и босая. Василий – в кальсонах, с голым торсом. Они синхронно выпили, хрустнули огурцами и жарко расцеловались. Сонька не выдержала и изо всех сил забарабанила в окно. Застигнутые врасплох вскочили, потушили свет и выключили патефон. Сонька закричала:

– Если не откроете, разобью окна! Будешь зимовать на свежем воздухе! Тебе не привыкать!

Через несколько минут полностью одетый и даже подпоясанный ремнем Василий без тени смущения выскочил на крыльцо. Увидев свояченицу, обрадовался. Защебетал, словно столкнулся с родственницей у хозмага или сельсовета во время празднования Первомая:

– Какими судьбами?

Сделал попытку ее поцеловать, но та отшатнулась. Заметил жену и поздоровался как ни в чем не бывало.

Домой шли сбивчиво. Василий привычно бежал впереди. Сонька догоняла, хватала за воротник, разворачивала к себе и шипела:

– Урод! Как ты можешь? У тебя трое детей в доме! Корова мычит голодная!

Тот пытался отшучиваться:

– Софочка, Софочка, вижу, у тебя нет настроения? Так мы это мигом исправим! Сейчас поужинаем, посидим, поговорим.

София наконец поняла тщетность своей затеи. Василий никогда не признавал за собой вины, не вступал в дискуссии, не оправдывался и не отнекивался. Вел себя так, будто случившееся не имело к нему никакого отношения. Будто все происходило с соседом Эдуардом, безнадежно влюбленным в его жену, или с Оникием, устроившим гарем при социализме, или с Килиной, обвиняющей весь мир в своих несчастьях.

На следующий день поникшая Мария стояла у корыта и чистила кукурузу. Полные початки, связанные в линейные букеты, висели над головой, а ее сильные пальцы ловко поддевали зерно, и оно сыпалось золотом. Минуту назад к ней подкралась соседка и злорадно прошипела:

– Ну что, жарко вчера было? – и, не дождавшись ответа, задорно напела:

Раньше была прачка
по имени Лукерья.
Теперь она на фронте –
Сестра милосердия.

Солнце бежало врассыпную, куры чапали по грязи, оставляя трехпальцевые следы и похлопывая себя крыльями по округлым животам. Деликатный петух клевал ненавязчивое сентябрьское тепло. Эдуард, вернувшись с работы, посматривал на любимую, как на Мадонну с картины Боттичелли, и неожиданно предложил:

– Поплачь. Вот моя грудь. Понимаю, дважды прострелена, но все равно остается место для слез.

Женщина отстранилась и споткнулась взглядом о доцветающие гладиолусы: