Мартон и его друзья

Компания «бесплатно отдыхающих» выбралась на дорогу, ведущую к горе Янош. Ребята больше молчали, а если и роняли иногда слово, то в них звучало только восхищение перед неведомым для них миром, перед красой природы, которую им так редко доводилось видеть.

— Чудесно! — шепнул Мартон.

— Чудесно! — тихо повторил Тибор, с трудом постигая, как может что-либо быть так прекрасно, и боясь, как бы не исчез, рассерженный громкими речами, этот чудесный мир, представившийся его глазам.

— Здесь так тихо, так тихо, что слышно даже, как листья падают в саду, — сказал Петер Чики и вобрал в свои могучие легкие столько воздуха, что казалось, вокруг него вот-вот образуется безвоздушное пространство.

— Ты погляди только, какая платановая аллея, — заметил Мартон с такой гордостью, будто эта аллея принадлежит ему и он дарит ее своим друзьям. — Чуешь, что тут за воздух?!

Они смотрели на улицы, на сады, на гору, на трамваи, проносившиеся под ветвями деревьев. В Зуглигете даже трамваи не дребезжали так, как на их пештской окраине, словно и рельсы и колеса тут были мягче. А может быть, трамвайные вагоны конфузятся при виде этой роскоши и стараются вести себя воспитаннее и тише?

Было раннее утро. Солнце озарило ветви платанов, стоявших в два ряда, теперь оно уже пряталось подолгу и только на миг выглядывало из-за облаков. И тогда пожелтевшие деревья, словно заслышав какую-то добрую весть, вспыхивали золотом. Золотистое пламя рысью пробегало по проспекту. Небо вновь заволакивалось. Доброй вести как не бывало. Дурная весть пришла. Огонь погас. У иных листьев в страхе перед дурной вестью сердце разрывалось от горя — и листья падали наземь. Но заранее было не угадать, какой листик смалодушничает и покинет дерево. Когда он прощался с деревом в сиянье солнца, то, покружившись в воздухе, загорался еще раз; когда же прощался в пасмурный час, падал на землю, потускнев от печали, и осенний ветер уносил мертвый лист кто знает куда…

Своими частыми и долгими отлучками солнце будто желало предупредить: «Глубокоуважаемые почитатели! Я скоро уйду; наступит холодная пора — туман, дождь и снег. Итак, я довожу до сведения своих высокочтимых потребителей: платанов, тополей, дубов и лип, акаций, ив и осенних цветов, что предприятие станет до весны — вернее, будет работать при сокращенном штате и с перерывами, во время которых листья, увы, погибнут. Такова жизнь! Листья сделали свое дело, и листья могут уйти. А по весне мы вместе позаботимся о новых листьях. Соблаговолите мужественно скрывать свою печаль. Впрочем, капелька печали никогда не вредит. Я не против того, чтоб она смягчила многострадальную душу, пустынное поле, голый лес — словом, не против того, чтобы мир после нее вновь возвеселился. В осенние предвечерние часы вы, должно быть, и сами замечали, что мне уже нелегко скрывать свое утомление и печаль; да, впрочем, ведь пока существует смерть, печаль тоже всегда будет существовать».

Были деревья, которые все-таки стонали, — они думали, что всему пришел конец, но большинство знало, что наступит, должна наступить новая весна!

3

А компания «бесплатно отдыхающих» тем временем пришла к подзорной башне на горе Янош. Ребята поднялись по лестнице и смотрели на Будапешт. Отсюда, с высоты пятисот двадцати девяти метров, город казался совсем иным и не таким шумным, как из цитадели горы Геллерт, куда они частенько подымались, особенно весной. Когда они высовывались из каменных стен старой геллертской крепости, город гудел им прямо в лицо. Там, совсем близко под ними, на другой стороне Дуная, был Пешт. Жужжащий город посылал к ним наверх свой неумолчный шум. Казалось, только протяни руку — и коснешься высоко взлетевших турулов[46] моста Франца Иосифа. Внизу Дунай переливался всеми красками. Он, видно, не отличался самостоятельностью: если небо над ним было синим — и он синел; когда темнели угрюмые облака — и он становился угрюмым; если на западе алел закат — его волны тоже розовели. Словом, у реки нрав был материнский; река была чуткой, самоотверженной и рьяно выполняла свою работу: кормила рыб, купала людей, несла корабли, орошала берега, а там, вдали, уже и турбины вращала. В вечных трудах, в непрерывных заботах не знала она покоя.

Крохотные катерки ползли с одного берега на другой, тащились коричневые грузовые баржи, блестя просмоленными боками, величественно проплывали сияющие белизной стройные пароходы с гордыми надписями: «Король Матяш», «Вышеград». Те самые пароходы, на которых ребята столько раз мечтали проехаться до Вены или до самого Черного моря. Но легко ли это? До Вены, против течения, — дорога стоила четыре кроны, обратно — три. До Черного моря — шесть крон и обратно — девять. Кому как, но для этих ребят такая сумма была недосягаемой.