Мартовскіе дни 1917 года

Правительство было в тисках той презумпціи, в атмосфер которой оно возникло. От этого гипноза оно не могло окончательно отршиться, несмотря на грозные симптомы иногда клокочущей и бурлящей стихіи. В сознаніи в гораздо большей степени отпечатллся тот общій облик февральских дней, который побудил "Рчь" назвать русскую революцію "восьмым чудом свта" и внушил нкоторую иллюзію политикам, что страна на первых порах может удовлетвориться своего рода расширенной программой прогрессивнаго блока: "в стран нт и признаков волненій и событій, возбуждающих опасенія" — говорил Родзянко на частном совщаніи членов Гос. Думы 5 марта. В критическіе часы впослдствіи в интимных бесдах — как записывают современники — члены Правительства признавались, что они "вовсе не ожидали, что революція так далеко зайдет". "Она опередила их планы и скомкала их" — записывает ген. Куропаткин бесду с кн. Львовым 25 апрля: "стали щепками, носящимися по произволу революціонной волны". Дйствительность была не так уж далека от безвыходнаго положенія, характеристику котораго давали послднія слова премьера. Жизнь довольно властно предъявляла свои требованія, и Правительство оказывалось вынужденным итти на уступки — творить не свою программу, а слдовать за стихіей. Оно попадало между молотом и наковальней — между требованіями подлинной уже "цензовой общественности", маложертвенной и довольно эгоистично и с напором отстаивавшей свои имущественные интересы, и требованіями революціонной демократіи, защищавшей реальные, а подчас и эфемерные интересы трудовых классов — эфемерные потому, что революція, как впослдствіи выразился один из лидеров "революціонной демократіи", "инерціей собственнаго движенія была увлечена за предлы реальных возможностей" (Чернов). Эту "инерцію собственнаго движенія" проще назвать демагогіей, ибо вс безоговорочныя ссылки па "желзную логику развитія революціи", которую на подобіе "лавины, пришедшей в движеніе, никакія силы человческія не могут остановить" (Троцкій), являются попытками или запоздалаго самооправданія или безотвтственнаго политиканства. Достаточно ярко выразил закон "инерціи" на мартовском Совщаніи Совта уфимскій делегат большевик Эльцин, не оторвавшійся еще тогда от общаго соціалистическаго русла и возражавшій "дорогому нам всм" меньшевику Церетелли; этот враг "государственнаго анархизма" линію поведенія революціонной демократіи опредлял так: "она должна заключаться в том, чтобы выше и выше поднимать революціонную волну, чтобы не дать ей возможности снизиться, ибо... если эта волна снизится, то... останется отмель, и на этой отмели останемся мы... а Временное Правительство будет в русл рки, и тогда нам не сдобровать".

Мы не знаем, сумло ли бы правительство иного состава — правительство, рожденное на почв большей или меньшей договоренности о войн и соціальной программ минимум, которую надлежало осуществить в "переходное время" — до Учр. Собранія[473], преодолть многообразную стихійную "лавину"; оно встртило бы к тому же большее противодйствіе со стороны тх классов, которые в общем поддерживали политику власти "цензовой общественности". Вокруг такого неизбжно коалиціоннаго правительства могло бы создаться, если не однородная правительственная партія, то объединеніе партійных группировок, связанное как-бы круговой порукой — оно давало бы правительству большую базу, чм легко улетучивающіяся настроенія "медового мсяца". Такое правительство могло бы дйствовать смле и ршительне, и ему легче было бы противостоять демагогіи. Если договор был немыслим в момент, когда нужно было немедленно дйствовать, то ход революціи неизбжно предоставлялся игр случайностей. Временному Правительству перваго состава побороть стихію органически было не под силу. Уже 2-го Гиппіус записала свои "сомннія насчет будущаго" — ея сомннія аналогичны тм, которыя высказывал Кривошеин: "революціонный кабинет не содержит в себ ни одного революціонера, кром Керенскаго". ..."Я абсолютно не представляю себ, во что превратится его (Милюкова) ум в атмосфер революціи. Как он будет шагать на этой горящей, ему ненавистной почв... Тут нужен громадный такт; откуда — если он в несвойственной ему сред будет вертться?" Психологія, отмченная беллетристом-наблюдателем, в гораздо большей степени вліяла на неустойчивую политику власти, нежели отсутствіе того волевого импульса, которое так часто находят в дйствіях Временнаго Правительства[474]. Ршительне других выразил это мнніе вышедшій из состава Правительства и мечтавшій о крутых контр-мрах для борьбы с революціей Гучков; он опредлял характер правительства словом "слякоть". (Запись Куропаткина 14-го мая); нкоторое исключеніе Гучков длал для Милюкова... Суть же была не в "интеллигентском прекраснодушіи", а в том, что правительство усваивало декларативный "язык революціи", т. е., в нкоторой степени дух времени, но не ея сущность. Отсюда рождалось впечатлніе, что Правительство является лишь "плнником революціи", как выразился один из ораторов большевицкой конференціи в конц марта.