Мартовскіе дни 1917 года

"Чтобы спасти офицеров, мы должны были чуть не на колнях молить "двух мерзавцев" из жидов и одного "русскаго дурака" (слова эти почему-то берутся в кавычки!)... Мы, "всероссійскія имена", были безсильны, а эти "неизвстно откуда взявшіеся" были властны ршить, будут ли этой ночью убивать офицеров"[38]. И "сдовласый" Милюков должен был убждать, умолять, заклинать. "Это продолжалось долго, бесконечно", Затм начался столь же безконечный спор насчет выборнаго офицерства. Наконец, пошли писать (все т же "трое"). Написали. "Засданіе возобновилось... Началось чтеніе документа. Он был длинен. Девять десятых его были посвящены тому, какіе мерзавцы офицеры... Однако, в трех послдних строках было сказано, что все-таки их убивать не слдует... Милюков вцпился в них мёртвой хваткой... Я не помню, сколько часов это продолжалось... Я совершенно извёлся и перестал помогать Милюкову... Направо от меня лежал Керенскій... в состояніи полнаго изнеможенія... Один Милюков сидл упрямый и свжій. С карандашом в руках он продолжал грызть совершенно безнадежный документ... Мн показалось, что я слышу слабый запах эфира... Керенскій, лежавшій пластом, вскочил, как на пружинах... Я желал бы поговорить с вами... Это он сказал тм трем: Рзко, тм безапеляціонным, шекспировским тоном, который он усвоил в послдніе дни... — Только наедин!... Идите за мной!... Через четверть часа дверь "драматически" раскрылась. Керенскій блдный, с горящими глазами: представители Исп. Ком. согласны на уступки... Трое снова стали добычей Милюкова. На этот раз он быстро выработал удовлетворительный текст... Бросились в типографію. Но было уже поздно: революціонные наборщики прекратили уже работу. Было два-три часа ночи"... Ничего подобного не было. Впрочем сам Шульгин замчает: "я не помню"... "Тут начинается в моих воспоминаніях кошмарная каша". И это вполн соотвтствует тому, что мы читаем в напечатанных воспоминаніях Шульгина. От всх переговоров в ночь на 2-е марта у Шульгина осталось впечатлніе, что рчь шла только о каком-то умиротворяющем воззваніи к солдатам[39]. Боле, чм произвольное, изложеніе мемуариста сопровождается опредленным акомпаниментом, мало соотвтствующим настроеніям, которыя господствовали в эту ночь. Они, надо думать, в дйствительности не отвчали тогдашнему самочувствію самаго Шульгина. В 28 году Шульгину были отвратительны призывы: "свобода, свобода, свобода — до одури, до рвоты". Свои эмигрантскія переживанія он переносит в годы, о которых разсказывает, как мемуарист. По воспоминаніям он с перваго часа революціи мечтал о том, как бы "разогнать всю эту сволочь", всю эту "многотысячную толпу", имвшую "одно общее неизрченно гнусное лицо": "вдь это — были воры в прошлом (?), грабители в будущем". "Как я их ненавидл!" Умереть, "лишь бы не видть отвратительнаго лица этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных рчей, не слышать воя этого подлаго сброда". "Ах, пулеметов — сюда, пулеметов"! — вот "чего мн хотлось, ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толп, и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшагося на свободу страшнаго звря. Увы! — этот зврь был... Его Величество русскій народ". Такими образами буквально переполнены страницы, посвященныя февральским дням, при чем сокращенная цитаты дают лишь блдную копію всх перлов литературнаго краснорчія автора воспоминаній. Конечно, может быть, таковы и были подлинныя чувства праваго націоналиста. Если это было так, то Шульгин, очевидно, в революціонной столиц умл тогда скрывать свои настроенія. (Мы увидим, что в Псков, как свидтельствует офиціальная запись, Шульгин выявил свой облик довольно близко к тому, что он пишет в воспоминаніях). Иначе совершенно непонятно, как мог бы Керенскій получить впечатлніе, что в т дни Шульгин проявлял « un esprit r'evolutionnaire sinc`ere »? Как мог самый правый член думскаго комитета числиться в кандидатах революціоннаго правительства? — "он мог войти в правительство, если бы захотл", — говорит Милюков, но "отказался и предпочел остаться в трудную минуту для родины при своей профессіи публициста". Иным, чм в собственных воспоминаніях, рисуется Шульгин в часы переговоров и Суханову, в изложеніи котораго Шульгин, рекомендуясь монархистом, "был мягче Милюкова, высказывая лишь свои общіе взгляды по этому предмету" и не выражая никаких "ультимативных" требованій. Сопартнер Суханова при ночных переговорах, Стеклов в доклад, сдланном в Совщаніи Совтов, характеризуя "перерожденіе в дни революціоннаго пожара в вихр революціонных событій психологіи... группы цензовых буржуазных слоев", упоминал о Шульгин, который, выслушав текст одного из пунктов платформы, опредлявшей ближайшую деятельность будущаго временнаго правительства — "принять немедленно мры к созыву Учр. Собранія"... "потрясенный встал с своего мста, подошел и заявил: "Если бы мн сказали два дня тому назад, что я выслушаю это требованіе и не только не буду против него возражать, но признаю, что другого исхода нт, что эта самая рука будет писать отреченіе Николая II, два дня назад я назвал бы безумцем того, кто бы это сказал, и себя считал бы сумасшедшим, но сегодня я ничего не могу возразить. Да, Учред. Собраніе на основ всеобщаго, прямого, равнаго и тайнаго голосованія". Не один Шульгин был в таком настроеніи. Стеклов утверждал, что Родзянко также "потрясенный" событіями, которыя для него "были еще боле неожиданны, чм для нас", слушая "ужасные пункты", говорил: "по совсти ничего не могу возразить". Очевидно, общій тон переговоров здсь передан значительно врне, нежели в личных воспоминаніях Шульгина. Только так переживая эти моменты, сам Шульгин поздне мог сказать на собраніи членов Думы 27 апрля: "мы спаялись с революціей", ибо не могли бы спаяться ни при каких условіях с "горсточкой негодяев и маніаков, которые знали, что хотли гибели Россіи", патріотически настроенные люди, даже "раздавленные тяжестью свалившагося" на них бремени.