Мартовские дни 1917 года

Мы не знаем, сумело ли бы правительство иного состава – правительство, рожденное на почве большей или меньшей договоренности о войне и социальной программе-минимум, которую надлежало осуществить в «переходное время» – до Учр. собрания469, преодолеть многообразную стихийную «лавину»; оно встретило бы к тому же большее противодействие со стороны тех классов, которые, в общем, поддерживали политику власти «цензовой общественности». Вокруг такого неизбежно коалиционного правительства могла бы создаться если не однородная правительственная пария, то объединение партийных группировок, связанное как бы круговой порукой, – оно давало бы правительству бо́льшую базу, чем легко улетучивающиеся настроения «медового месяца». Такое правительство могло бы действовать смелее и решительнее, и ему легче было бы противостоять демагогии. Если договор был немыслим в момент, когда нужно было немедленно действовать, то ход революции неизбежно предоставлялся игре случайностей. Временному правительству первого состава побороть стихию органически было не под силу. Уже 2-го Гиппиус записала свои «сомнения насчет будущего» – ее сомнения аналогичны тем, которые высказывал Кривошеин: «Революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенского…» «Я абсолютно не представляю себе, во что превратится его (Милюкова) ум в атмосфере революции. Как он будет шагать на этой горящей, ему ненавистной почве… Тут нужен громадный такт; откуда – если он в несвойственной ему среде будет вертеться?» Психология, отмеченная беллетристом-наблюдателем, в гораздо большей степени влияла на неустойчивую политику власти, нежели отсутствие того волевого импульса, которое так часто находят в действиях Временного правительства470. Решительнее других выразил это мнение вышедший из состава Правительства и мечтавший о крутых контрмерах для борьбы с революцией Гучков; он определял характер правительства словом «слякоть». (Запись Куропаткина 14 мая.) Некоторое исключение Гучков делал для Милюкова… Суть же была не в «интеллигентском прекраснодушии», а в том, что Правительство усваивало декларативный «язык революции», т.е. в некоторой степени дух времени, но не ее сущность. Отсюда рождалось впечатление, что Правительство является лишь «пленником революции», как выразился один из ораторов большевистской конференции в конце марта.

2. Восьмичасовой рабочий день

Конечно, неверно утверждение Керенского в третьей его книге, предназначенной для иностранцев (L’expйrience), что социальному творчеству Временного правительства была положена преграда той клятвой, которую члены Правительства вынуждены были дать – не осуществлять никаких реформ, касающихся основных государственных вопросов: такой клятвы члены Правительства не давали, и во всяком случае, она не воспрепятствовала почти в первые дни декларативно провозгласить, по тактическим соображениям, независимость Польши471. Следует признать, что огромной препоной для социальных экспериментов являлась война с ее напряженными экономическими требованиями. Сама по себе война психологически могла содействовать восприятию тех социально-экономических заданий, которые ставили социалистические партии. Весь мир в той или иной степени переходил к планомерному государственному вмешательству в народное хозяйство. Даже дореволюционное «царское» правительство в России вынуждено было робко вступить на путь регулирования и контроля производства. Но революция, символизировавшая собою хирургическую операцию над общественным организмом, грозила зарезать ту курицу, которая несла во время войны, по выражению Шингарева, «золотые яйца». В этой несовместимости революции с войной и крылась причина подлинной трагедии России – трагедии, из которой без потрясений, при растущем экономическом кризисе, найти выход было чрезвычайно трудно.