Маруся Климова

Балмон очень толстые уродливые ноги, но она всегда носила длинные юбки, закрывавшие даже щиколотки, так что этот дефект не так уж бросался в глаза. И

я осмелилась предположить, что, возможно, Балмон – такая неземная

возвышенная красавица, дивное создание – является правнучкой или еще какой-

нибудь отдаленной родственницей Бальмонта. Но тут уже ее подруга, толстая

круглая бесформенная девушка в очках, презрительно глядя даже не на меня, а

куда-то поверх, отчеканила: «У Бальмонта не было сыновей. У него было две

дочери». Я буквально онемела перед столь поразительной осведомленностью, мне нечего было возразить. К тому же, я еще и ударение в фамилии Бальмонта

неверно ставила… Я почувствовала себя жалкой убогой идиоткой.

Хотя, на самом деле, и сам Бальмонт был очень странным персонажем. Всю

жизнь зарабатывал переводами, а значит, был не особо богатым. У меня на

книжной полке и теперь стоит целое антикварное собрание сочинений

Кальдерона в переводах Бальмонта… Тогда на какие же шиши он объездил весь

мир: побывал на Канарах, Балеарских островах, в Африке, Испании, Америке?

Годами жил в Париже? С трудом верится, что все расходы компенсировали

издатели его переводов – переводчики всегда влачили жалкое нищенское

существование. Однако больше всего у Бальмонта я люблю переводы Эдгара По

и еще, конечно, его фамилию, именно так, с ударением на последнем слоге, на

французский манер. А вообще-то, он, бедняга, явно страдал психическим

расстройством: в молодости сиганул из окна третьего этажа, потом примкнул к

революционерам, периодически менял баб и даже в стихах воспевал свой якобы

очень «сладкий поцелуй»… Короче говоря, что-то есть в нем и от меня самой, точнее, в этих странных несоответствиях и перипетиях его личной жизни, и

156

главным образом, в его манере впадать в крайности... Нет, и вправду, он чем-то

похож на меня, но от этого я не чувствую к нему особой симпатии. Отнюдь! Мне

нравится в нем только та часть его личности, которая раздражает всевозможных

литературоведов. Чем-то в этом отношении он даже напоминает мне Северянина, хотя, на самом деле, до Северянина ему далеко. Почти так же далеко, как мне до

Чарской! Как ни крути, но Северянин не утруждал себя переводами, потому что

по-настоящему царственный поэт никогда не возьмется за это лакейское и

унизительное занятие, даже если будет умирать с голоду…

Тем не менее, несмотря на очевидность всего того, что я только что

высказала, всех этих моих догадок, прозрений и неопровержимых аксиом, сам

Набоков вряд ли когда-нибудь, даже в мыслях, был способен представить себя

«вышедшим из Алексея Толстого». Трудно себе такое вообразить. И все-таки, это именно так! К счастью, сам Набоков уже давно помер, и мне не придется

вступать с ним в какие-либо длинные препирательства на этот счет. Что хочу –

то и говорю! Большинство людей вообще очень плохо осознают самих себя, и

вступать с каждым в препирательства, что-то им доказывать – очень

утомительное занятие, на которое не хватит ни времени, ни сил. Итак, Набоков, как и все мы, вышел из «Сестер» Алексея Толстого! И если Набоков чем-то

недоволен, то пусть себе лежит в своей могиле и помалкивает, раз уж ему так не

повезло, и он умер раньше меня. Может даже в знак протеста перевернуться в

гробу – да сколько угодно – я не возражаю, мне от этого ни холодно, ни жарко!

Хотя я и признательна ему за несколько приятных минут, которые я вместе с

этой безмозглой мамашей Лолиты провела за чтением дневника Гумберта

Гумберта. И более того, готова признать, что в этом месте своего романа ему

даже удалось достичь некоторой символической обобщенности, естественно, в

меру отпущенных ему свыше способностей. Потому что все эти «дамы

бальзаковского возраста» вроде лолитиной мамаши и вправду бывают очень

утомительны и надоедливы, так что хочется иногда немного отвести душу. Что я

при помощи Набокова и сделала!

Правда сегодня, наверное, нет уже никакой необходимости говорить всерьез

о каких-то там «отпущенных свыше способностях» писателя, «божьем даре»,

«искрах вдохновения» и т.д., и т.п. -- вся эта возвышенная туфта давно устарела.

Так что лично я употребляю это выражение разве что просто так, шутки ради…

На самом деле, все гораздо проще. Писатель способен достичь символической

обобщенности и убедительности ровно в той мере, в какой у него накопилось

настоящей злобы к потенциальному объекту своего описания. И пример

Набокова – лишнее тому свидетельство. Насколько он ненавидел всяких

обывательских баб, которые его на протяжении жизни всячески доставали, настолько ему эта, уже неоднократно упоминавшаяся мной тут сцена с

дневником и удалась. А попутно он еще немного отомстил за таких, как Блок и

Кузмин, но это уже не так и важно… Короче говоря, никакого вмешательства