Маруся Климова

оказалась очень настойчивой и упорной – задавала мне уроки, жутко сердилась, если я их не делала, и сразу же отправлялась жаловаться мамаше. Меня она

иногда ужасно раздражала, особенно, когда заставляла по двадцать раз долбить

совершенно бессмысленные, на мой взгляд, гаммы. Впрочем, долго все это не

продлилось: в конце концов, она отказалась от уроков и заявила мамаше, что я

слишком тупая и ленивая. Да и родителям надоело со мной

сражаться, и про пианино вскоре все забыли. Оно долго еще стояло в углу

комнаты, а потом его продали.

И только много позже я узнала, что моя учительница музыки, оказывается, была сестрой Бахтерева, поэта из ОБЭРИУ… Хотя и Хармса я тоже узнала

гораздо раньше, чем это неблагозвучное и труднопроизносимое слово. Его

короткое и звучное имя очень легко запоминалось, кроме того, я очень часто

читала его книжку про самовар Иван Иваныч. А иногда в детских журналах мне

попадались другие его стихи, и там я как-то увидела портрет и самого автора: высокий, тощий, как жердь, мужик, в идиотской шапочке, похожей на шлем, с

изогнутой трубочкой во рту, дебильным курносым носом, почти, как у меня, и

еще с каким-то дурацким полосатым шарфиком на шее. Этакая разновидность

дяди Степы: беззаботный интеллигент на прогулке. В то время данный персонаж

вызывал у меня сильнейшую неприязнь. Я даже зачирикала его черным

карандашом, чтобы не видеть – так я обычно поступала всегда с картинками, которые меня раздражали. А больше всего меня раздражали: девочка Лялечка, жертва диких зверей из книги про Крокодила, Ванечка и Танечка, сбежавшие в

Африку, а также жирный бородатый мужик с обрезом из книжки про Павлика

Морозова…

В детстве я вообще ни одну мысль до конца додумать не могла, и, кажется, эта особенность психики у меня сохранилась до сих пор: только начинаю о чем-

нибудь думать, и почти сразу же в голове все так расплывается, расплывается, 173

словно туман какой, и по-своему это даже приятно, потому что постепенно меня

начинает клонить в сон, а я больше всего на свете всегда любила спать. Раньше я

еще очень любила есть, особенно булочки разные и пирожки, а теперь есть мне

надоело, так что больше всего мне нравится спать. Я бы так всю жизнь и спала, наверное, но вот не удается: вечно меня все дергают, мешают, тащат куда-то.

Хотя внешне я всегда хотела выглядеть собранной и энергичной. Может, иногда

мне это даже и удавалось, но я не уверена. Стоит мне посмотреть на себя в

зеркало, как я вижу там такую расплывчатую физиономию, на которой как будто

навсегда отпечаталась подушка. Раньше меня это очень огорчало, можно даже

сказать, в депрессию повергало. А теперь плевать! Просто я уже так много на

протяжении своей жизни видела фотографий и портретов разных людей, в том

числе и писателей, что поняла – не так уж страшно иметь такое лицо, как у меня.

Однако я очень отчетливо запомнила то потрясение, которое я испытала, когда впервые увидела портрет Зинаиды Гиппиус. В первое мгновение я даже

испугалась, причем довольно сильно. И еще долго эта дама внушала мне

сильный страх: такая строгая стильная, красивая, интеллектуальная, худющая, прямо иссушенная, да еще с сигаретой, и поглядывающая на весь мир свысока.

После того, как я увидела портрет Гиппиус, мне окончательно захотелось

зарыться под одеяло, закрыть голову подушкой и спать, спать, спать!

А больше всего меня бесило то, что я никогда, никогда не смогу стать

похожей на Гиппиус, даже если от меня вообще останутся кожа да кости, как у

узников Освенцима. Иногда, в состоянии депрессии я вообще переставала есть, ну разве что самую малость ела, чтобы хоть как-то поддержать жизненные силы.

Но даже когда я становилась очень и очень худой, я все равно не находила в себе

никакого сходства с ней.

Постепенно, впрочем, эти мои ощущения утратили свою первоначальную

остроту, а потом Гиппиус и вовсе перестала меня интересовать: после того, как я

прочитала внимательнейшим образом ее дневники, где она, среди прочего, описывала и свой роман с Савинковым. То есть не совсем состоявшийся роман, а, можно сказать, виртуальный. Она писала там об одном волнующем моменте, когда что-то могло между ними случиться: прерывистое дыхание, шепот, дрожание рук, - но… ничего не случилось. Гиппиус что-то не так сделала, не так

посмотрела, что ли… Однако меня она все равно после этого совершенно

перестала интересовать, даже не знаю почему, но это так. Просто я представила

себе, как плотный господин, со склонностью к полноте, каковым, судя по

портретам, был Савенков, и утонченная стильная дама, сцепившись в жарких

объятиях, по дороге натыкаясь на буфеты и круша дорогой хрусталь, хрипло

дыша, продвигаются по направлению к постели… И все! Больше я так и не

смогла избавиться от этой картины, и у меня в сознании навсегда запечатлелись

эти крепко сцепившиеся Гиппиус и Савинков… Хотя сам Савинков мне тоже в