Маруся Климова

И именно в тридцатые годы, кстати, начался один из самых затяжных

светлых и радостных периодов в русской литературе, в сравнении с которым

даже радужные рассказы мамы о своей молодости несколько блекнут. Я бы

сказала, что в то время советских людей переполнял избыток добра. Что и

составляет главную отличительную черту и, одновременно, главную проблему

тех лет. Но ведь идеальных времен не бывает: плохое и хорошее тоже всегда

соседствуют в жизни, как день и ночь… Так что желательно просто брать от

каждого времени самое лучшее, а плохое отбрасывать. В данном случае надо, соответственно, отбросить этот избыток добра, и тогда останется одно чистое

добро, не замутненное никакими изъянами.

К тому же, некоторый перебор с добром в тридцатые годы очень легко

объясним. До этого ведь в русской литературе доминировали всевозможные

извращенцы вроде Сологуба, Арцыбашева, Розанова и им подобных. В

результате у личностей, не сумевших себя в то время как следует реализовать и

вынужденных прозябать в тени этих извращенцев, накопилось на душе очень-

очень много добрых и светлых чувств, которые потом и выплеснулись на

страницы книг и экраны кинотеатров. Что и привело к появлению такого

удивительного феномена, как русская литература тридцатых годов. Вот и все!

Даже странно, что до меня эту причину не разглядел ни один отечественный

литературовед и историк литературы. Хотя порой именно то, что лежит на

поверхности, самое простое и очевидное, и ускользает от человеческого

восприятия. Видимо, так произошло и на сей раз…

169

А может быть, все дело в том, что я и сама живу в такое время, когда после

целого десятилетия всевозможных извращений и злобы, буквально

захлестнувших отечественное искусство, души многих людей опять

переполнились избыточным добром, которое тоже уже потихоньку начинает

выплескиваться на страницы книг и экраны телевизоров? Поэтому мне и проще, чем другим, все это понять и почувствовать -- я имею в виду своих

предшественников -- я даже явственно ощущаю неизбежность предстоящей

смены и могу говорить об этом совершенно спокойно и уверенно -- так, будто

это и вправду всего лишь смена дня и ночи…

Хотя, должна покаяться, лично мне всегда больше нравилось зло во всех его

разнообразных проявлениях. Даже не знаю почему. Может быть, потому что я

очень долго читала исключительно одни сказки, причем не только в детстве, а

уже будучи во вполне сознательном возрасте, когда все нормальные люди уже

давно начали читать романы. Допускаю, что это свидетельствует даже о каком-то

моем отставании в развитии, вполне возможно… Одним словом, я перечитала

огромное количество сказок практически всех народов мира: от братьев Гримм

до африканских, где главными героями, в основном, были крокодилы, змеи и

обезьяны… Люди, правда, тоже встречались, но только в качестве

второстепенных персонажей, которые, ко всему прочему, еще и жрали какую-то

маниоку. Что это такое – я так до сих пор и не поняла. Долгое время мне

казалось, что это какая-то жуткая гадость, нечто среднее между манной кашей и

мороженой картошкой, к тому же омерзительно-сладкого вкуса. В результате, у

меня все африканские сказки запечатлелись в сознании в виде одного

масштабного полотна: на плетеном вращающемся кресле сидит негр и крутится

туда-сюда, улыбаясь при этом ослепительной белозубой улыбкой, а сбоку к нему

подкрадывается нечто вроде огромного паука, причем самого паука я не вижу, а

вижу только его блестящие согнутые под острым углом лапки, которыми он

быстро-быстро так перебирает… Примерно половина этих африканских сказок

была посвящена воскрешению покойников, причем иногда почти совсем

разложившихся, с лохмотьями прогнившего мяса, болтавшегося на пожелтевших

костях, с высосанными червями глазами и огромными почерневшими от сырости

зубами. И вот такой трупак вдруг вскакивал и начинал выплясывать перед

собравшимися неграми ритуальные танцы, а дальше мог сделать абсолютно все, о чем его попросит воскресивший его колдун, -- все, что угодно, даже замочить

человека, который кому-то мешает, или же забрать у него деньги и

драгоценности...

И только гораздо позже я узнала, что подобные церемонии в африканской

культуре существуют до сих пор и называются «вуду». Одна моя знакомая

француженка, долгое время преподававшая французскую литературу в

университете в Конго, рассказывала мне, что как-то, нанюхавшись вместе с

приятелем всякой дряни, поддалась на уговоры и согласилась сопровождать его

на одну вечеринку, куда того, в свою очередь, пригласил друг, местный житель.

Так вот, она и по сей день начинает вся дергаться и заикаться, стоит ей