Маруся Климова

лет назад в приливе откровенности признался мне, что вынужден был отнять у

умирающего писателя Максимова кислородную подушку и не отдавать до тех

пор, пока тот не подписал ему рекомендацию в ПЕН-клуб. Вот и историк

литературы должен, по-моему, любить литературу не меньше, чем этот мой

знакомый – ПЕН-клуб. Без колебаний он должен отнимать кислородную

подушку у таких, как Надсон, – пусть задыхаются! Тому же, кто не чувствует в

себе подобной твердости, лучше за историю литературы и не садиться… Что

касается меня, то я, кажется, вполне созрела для подобной миссии. Не то чтобы

Гаршин или Надсон не способны меня теперь разжалобить своими болезнями, но

в случае необходимости я могла бы, наверное, запросто подорвать пару домов с

мирно спящими слегка простуженными писателями и домохозяйками или же

пустить под откос целый состав с чахоточными поэтами, направляющимися на

отдых в Коктебель… И все потому, что я очень хорошо себе представляю, что

бывает, когда кому-нибудь из болезненных представителей творческой

интеллигенции удается вышибить у своих почитателей хотя бы самую скупую

слезу. Последствия не заставят себя долго ждать! Уж так устроены люди: стоит

им только почувствовать, что что-нибудь отломится, если они будут вести себя в

литературе тем или иным образом, как они сразу же всей кучей кидаются в этом

направлении и начинают всех нещадно доставать… Своими страданиями, например.

Никогда не забуду, как доставали меня в детстве стихами слепого поэта-

фронтовика, особенно про отставшую от поезда собачку… Да и другие поэты-

фронтовики, в общем-то, тоже были ненамного лучше, даже вспоминать не

хочется. Был еще какой-то фокусник, умудрившийся написать целую книгу

пальцами ног, потому что в результате аварии лишился обеих рук. Книга

называлась «Всем смертям назло», а вот фамилию автора я уже не помню, да и

книгу, к счастью, так и не прочитала, хотя учительница литературы настоятельно

рекомендовала ее для внеклассного чтения…

И «культовый» советский писатель Николай Островский тоже был

совершенно слепой и, кажется, даже не мог ходить, передвигался в инвалидном

кресле, хотя точно не знаю, были ли тогда такие кресла, может, он просто сидел

дома в обычном кресле, и его переносила прислуга. Островский родился в городе

Шепетовке, где жила моя бабушка, и я каждое лето к ней приезжала на

57

каникулы. Я, кстати, тогда совершенно случайно, исследуя центр города

Шепетовки, обнаружила там рядом с кинотеатром небольшой домик, выкрашенный в голубой цвет, с табличкой: «Дом-музей Николая Островского».

Поскольку вход туда был бесплатным, я частенько в этот музей заходила, это

стало для меня способом провести время до начала очередного сеанса в

кинотеатре – других развлечений в городе Шепетовке не было.

Вот тогда я и узнала, что Островский родился именно в Шепетовке, а

следовательно, все события, описанные в его романе «Как закалялась сталь», разворачивались именно там. Помню, в этом музее были под стеклянными

колпаками представлены очень искусно и с любовью сделанные маленькие

домики, в которых якобы раньше жил Островский и его родители, - вот только

до сих пор не понимаю, почему этих домиков было несколько. Там даже можно

было нажать на выключатель – и в окошечках домиков загорался свет, поэтому

особенно приятно было приходить в музей вечером, когда уже было темно. Но, к

сожалению, музей закрывался уже в шесть часов, так что только зимой, в ранние

сумерки, мне удавалось в полной мере насладиться этим зрелищем, однако зимой

я в Шепетовку практически не приезжала, только, наверное, один раз, на зимние

каникулы. Особенно мне в этом музее нравилась маленькая хатка, или мазанка, как говорят на Украине, вокруг которой были сделаны сугробы снега из ваты –

когда в окошечках горел свет, она выглядела особенно уютно. Я все подолгу ее

рассматривала, заглядывая в окошечки, тщетно надеясь, что вот сейчас здесь

появятся маленькие гномики – к тому же, через окошечки можно было

разглядеть печь, стол, покрытый вышитой скатертью, стульчики, кроватку, на

печи даже стояли чугунки и мисочки. Но вот гномиков не было ни одного. А в

соседнем зале музея красовался огромный памятник Островскому, сидящему в

кресле, судорожно вцепившись в подлокотники своими тощими жилистыми

руками, запрокинув назад голову, настоящий череп, ноги его были закрыты

пледом. В витрине также были выставлены тарелка с обитыми краями, алюминиевые ложка и вилка, а еще обгрызанный карандаш и картонка с

пробитыми в ней линейками – при помощи этого он писал, чтобы строчки

получились ровными. Хотя, кажется, сам Островский писал мало -- в основном

диктовал свои произведения жене, выполнявшей при нем функции секретарши.