Марусина заимка

     Получив под какими-то педагогическими влияниями, тоже нередкими  в этой "ссыльной  стране",  с  ранней  юности вкусы  и  склонности  интеллигентного человека,  он дорожил ими всю жизнь, пренебрегая  внешними удобствами. Кроме того, в нем  сидел художник. Когда Василий Иванович бывал в ударе, его можно было заслушаться до того, что вы забывали и дорогу и спешное дело.  Он сыпал анекдотами, рассказами, картинами; перед вами проходила целая панорама чисто местных типов  своеобразной и забытой реформой страны:  все эти  заседатели, голодные, беспокойно-юркие  и алчные;  исправники,  отъевшиеся  и начинающие ощущать  "удовольствие  существования";  горные  исправники, находящиеся  на вершинах  благополучия;  советники,  старшие  советники,  чиновники "всяких" поручений... И над всем этим миром, знакомым Василию Ивановичу до мельчайших закоулков,    царило   благодушие   и    величие    местных   юпитеров, с демонстративно-помпадурской  грозой   и   с  младенчески-наивным  неведением страны, с кругозором  петербургских  департаментских канцелярий  и  властью могущественнейших   сатрапов.  И  все  это  в  рассказах  Василия  Ивановича освещалось тем особым внутренним чувством, какое кладет  истинный художник в изображение интересующего его предмета. А для Василия Ивановича  его родина, которую  он  рисовал  такими  часто непривлекательными красками,  составляла предмет глубоко интересный. Интеллигентный человек, в настоящем смысле этого слова, он с полным правом мог применить к себе стих поэта:

     Люблю отчизну я, но странною любовью!

     И он действительно любил ее, хоть эта плохо оцененная любовь и вела его к  постепенной, как  он  выражался,  "деградации".  Когда,  после одного  из крушений, вызванных его обличительным зудом, ему предложили порядочное место в России, он, немного подумав, ответил предлагавшему:

     -- Нет, батюшка, спасибо вам,  но  я не могу... Не  могу-с! Что мне там делать? Все чужое. Помилуйте, да мне и выругать-то там будет некого.

     Вообще,  когда  мне приходится слышать  или читать  сравнение  Сибири с дореформенною  Россией, -- сравнение, которое одно время было в  таком ходу, -- мне всегда приходит  на ум одно резкое различие. Различие это воплощается в  виде  толстой  фигуры  моего  юмориста-приятеля.   Дело   в  том,  что  у дореформенной России не было соседства России же реформированной, а у Сибири есть это соседство, и оно порождает то ироническое отношение  к своей родной действительности,  которое  вы  можете встретить в  Сибири  даже у людей  не особенно  интеллигентных. Наш  российский  Сквозник-Дмухановкий, в  простоте своей  душевной   непосредственности,  полагал,  что  "так  уж  самим  богом установлено, и волтерианцы напрасно против этого вооружаются". Сибирский  же Сквозник видел  упразднение своего  российского  прототипа, видел  торжество волтерианцев, и  его непосредственность давно уже утрачена. Он рвет и мечет, но в свое  провиденциальное назначение не верит. Пойдут  одни "веяния" -- он радуется;  пойдут  другие  --  он  впадает в уныние  и  скрежещет. Правда, к отчаянию всегда примешивается частица надежды: "авось и на этот раз пронесет еще мимо", зато и ко всякой надежде примешивается горькое сомнение: "надолго ли?" Ибо "рубят лес за Уралом, а в Сибирь летят щепки". А тут еще в сторонке стоит свой  родной  "волтерианец" во фризовой шинели и улыбается: "что, мол, батюшка,  покуда еще  бог  грехам терпит,  ась?"  --  да  втихомолку строчит корреспонденции в российские бесцензурные издания.

     --  Кстати, --  спросил у  меня  Василий  Иванович, когда после  чаю мы закурили сигары, продолжая свою  беседу: --  вы мне ведь еще  не рассказали, что такое случилось с вами, тот раз, в логу?

     Я рассказал все уже известное читателю.

     Василий  Иванович  сидел  задумчиво,   рассматривая  кончик  нагоревшей сигары.

     -- Да, -- сказал он, -- странные люди...

     -- Вы их знали?

     -- Как вам сказать? Ну, встречал,  и беседовал, и чай,  вот как с вами, пивал. А  знать... ну, нет! Заседателей вот или  исправников, быть  может по родственности духа, насквозь вижу,  а этих понять не могу.  Одно только знаю твердо:  не сдобровагь этому Силину, -- не теперь, так  после покончат с ним непременно.

     -- Почему вы думаете?

     -- Да как же иначе? Происшествие с вами уже не первое. Во всех подобных опасных случаях, когда  ни  один ямщик не решится везти, обращаются к  этому молодцу, и он никогда не откажется. И заметьте: никогда  он не берет с собой никакого  оружия.  Правда, он  всем  импонирует.  С тех пор,  как он  уложил Безрукого, его сопровождает  какое-то  странное обаяние, и он сам,  кажется, тоже ему поддается.  Но ведь это иллюзия. Поговаривают уж тут разные ребята: "Убивца", мол,  хоть заговоренною пулей,  а все же взять  можно..." Кажется, упорство,  с  каким  этот  Константин  производит  по  нем   свои  выстрелы, объясняется именно тем, что он запасся такими заговоренными пулями.

    V. "Искоренитель"

     Василий Иванович насторожил, среди разговора, свои привычные уши.