Маскарад, или Искуситель

Он разбирает лукавый процесс общительной беседы, во время которой, как ему показалось, человек с медной табличкой проник в него и сделал его таким дураком, как бы равнодушно убедив его отказаться от мысли, что разум при его исключительной недоверчивости слишком методически отнёсся к состязанию. Он пытается, но не может постичь манипуляцию – и ещё меньше манипулятора. Если человек – обманщик, то он таков скорее из-за любви к обману, чем из-за любви к добыче. Два или три грязных доллара – разве это повод для такого количества чистейших уловок? И вот полнота мыслей вынуждает его сдаться. Перед его внутренним взором – персоны: потёртый Талейран, обедневший Макиавелли, нездоровый Розенкрейцер – из-за чего-то, содержащегося в них во всех, он неопределённо причисляет его к ним – предстают теперь в виде головоломки. Вынужденно, с неохотой он решает разобрать логический казус. Доктрина аналогий возвращается. Довольно ошибочная доктрина, выступающая против какой-либо одной предвзятости, но в подтверждение чего лелеющая неправдоподобные подозрения. Аналогично он соединяет косые обрезанные фалды характерного пальто со зловещим блеском в его глазах; он рассматривает гладкую плутовскую речь в свете передаваемой окольной значимости гладких скосов потёртых пяток его ботинок, втирающуюся исподволь, по-холуйски волнообразную, подражающую тем лакейским животным, что всю жизнь ползают на своём животе.

От этой безрадостной мечтательности он пробуждается из-за сердечного удара по плечу, сопровождаемого пряным облаком табачного дыма, из которого исходит голос, сладкий, как голос серафима:

– Даю пенс за ваши мысли, мой добрый друг.

Глава XXIV Филантроп обязуется переубедить мизантропа, при этом не опровергая его

– Уберите руки! – крикнул бакалавр, невольно прервав угрюмое уныние.

– Уберите руки? Это характерная для вас фраза. У кого из вашего общества нет искреннего желания ощутить ворс прекрасной ткани, особенно когда её носит мой славный друг!

– И кем из моих прекрасных друзей вы можете оказаться? Не из бразильцев ли? Птица тукан. Прекрасные перья на грязном теле.

Это неблагородное упоминание о тукане, весьма вероятно, касалось не оттенков цвета, а, скорее, пера незнакомца, совсем, как казалось, не фанатика, но сторонника либерализма, одетого в платье из платяного шкафа, которое могло найтись, пожалуй, где угодно, и не только в либеральном Миссисипи, привыкшем ко всем видам фантастической непринуждённости, где даже наблюдатели, менее критически настроенные, чем бакалавр, могли бы выглядеть, во всяком случае, немного незаурядно, и не более чем сам бакалавр в упомянутом уже костюме из медведя и енота. Короче говоря, незнакомец носил одеяние, исключавшее какие-либо оттенки, преобладающие в кошенили, в стиле которого смешались горный плед, одеяние эмира и французская блуза; из этого сплетения выглядывали проблески рубашки для регаты в цветочек, в то время как остальные белые выбросы, как у утки, свисали над шлёпанцами коричнево-малинового цвета, и весёлая кепка курильщика королевского фиолетового цвета венчала его макушку; очевидно, это был король путешествующих весельчаков. Всё было гротескным, но ничего не смотрелось резким или ненужным; всё, казалось, сидело легко, как, по меньшей мере, обычная вещь, как обычная перчатка. Эта приветливая рука, которая запросто легла на неприветливое плечо, была теперь небрежно заткнута, по матросской моде, за своеобразный индийский пояс, сдерживающий избыток одежды; другая держала длинный яркий вишнёвый ствол нюрнбергской курительной трубки с большим фарфоровым шаром, украшенным миниатюрными сопряжёнными доспехами и оружием сопредельных стран – вульгарнейшего вида. Как только тонкая насыщенная смягчённая табачная эссенция созревала в шаре, она уже смотрелась выходящим из-за щеки неким подобием внутреннего духа с розовым оттенком. Но розовый шар или розовое лицо – всё терялось на фоне этого бесцветного человека, и бакалавр, дождавшись тряски, вызванной возобновлением движения корабля, немного отступил и продолжал:

– Послушайте, – глумливо разглядывая кепку и пояс, – вы когда-нибудь видели сеньора Марцетти в африканской пантомиме?

– Нет. Хороший исполнитель?

– Превосходный; играет умную обезьяну до тех пор, пока сам не становится ею. С такой естественностью он может достичь того, что бессмертным духом в эту обезьяну и войдёт. Но ваш-то хвост где? В обезьяньей пантомиме Марцетти нет лицемерия, он сам этим гордится.