Маскарад, или Искуситель

В этом отдельно взятом виде варваров переселенец воспринимается Америкой как Александр в своё время Азией – капитаном в авангарде захватнической цивилизации. Безотносительно растущего национального богатства или власти, станут ли они лакеями его пяток? Первооткрыватель, создающий безопасность для тех, кто приходит после него, испрашивает для себя только труды. Достоин ли сравнения с Моисеем в Исходе или императором Юлием в Галлии тот, кто пеший и обнажённый во главе одетых в броню или конных легионов тоже шагает каждый день отряд за отрядом? Позвольте катиться потоку эмиграции, как он и катится, ведь ему никогда не сокрушить переселенца в самом себе; он взбирается дальше, как полинезиец на гребень прибоя.

Таким образом, пока он продолжает идти дальше по жизни, он почти повсюду поддерживает такое же неизменно уважительное отношение к природе, а с нею к существам, также включающим пантер и индейцев. Следовательно, весьма вероятно, что согласно теории Мирового Конгресса можно уважать оба вида этих существ, среди же других переселенец мог бы быть отнесён к тем, кто отбрасывает какие-либо практические предложения.

Поскольку ребёнок, родившийся переселенцем, должен, в свою очередь, пережить своего отца – жизнью, в которой отношения с человечеством состоят главным образом в отношениях с индейцами, – тут, как думают, лучше всего из-за деликатности не перемалывать вопросы, но сказать мальчику довольно ясно, кто такой индеец и чего он должен ждать от него. Однако отношение к индейцам из милосердия как к членам Дружественного Сообщества лишь порождает невежество в отношении индейцев, пока уединённый долгий путь идёт через их земли, что в конечном счёте может оказаться не только неразумным, но и жестоким. По крайней мере, что-то подобное оказывается принципом, на котором базируется образование переселенцев. Соответственно, если в юности переселенец чувствует склонность к знанию, как это обычно имеет место, то он слышит немногое от своих учителей, старых лесных летописцев, а именно истории об индейской лжи, индейском воровстве, индейском лицемерии, индейском обмане и вероломстве, индейской бессовестности, индейской кровожадности, индейском дьяволизме – истории, которые, хоть и происходят из диких лесов, почти так же полны таких отнюдь не ангельских выводов, как календарь Ньюгейта или летопись Европы. На этих индейских рассказах и традициях юноша и вырастает. «Как только ветка согнута, дерево чувствует желание нагнуться». Инстинкт антипатии к индейцам растёт в переселенце вместе с понятиями добра и зла, права и беззакония. С одного и того же голоса он слышит, что брат должен быть любим и что индеец должен быть ненавидим.

Таковы факты, – сказал бы судья, – на которые, если вы ищете поучений, он должен глядеть такими глазами. Ужасно, что одно существо должно так смотреть на другое, должно иметь такое сознание, чтобы ненавидеть весь народ. Это ужасно, но удивительно ли это? Удивительно ли, что кто-то один должен ненавидеть народ, которому он придаёт большое значение из-за красноты его кожи по причине, сродни которой некоторые племена садовых насекомых стали зелёными? Народ, имя которого на границе – «Помни о смерти», окрашен для него в какой-то дьявольский цвет – так же, как те же конокрады в Мойамесинге; так же, как убийца вроде Нью-Йоркского бунтовщика; так же, как австриец, нарушитель соглашения; так же, как паломник с отравленными стрелами; так же, как судья-убийца Джеффрис, после жестокого фарса осуждающий свою жертву на кровавую смерть; или как варган, гостеприимными речами заманивающий некоего упавшего в обморок незнакомца в засаду, чтобы там удушить его и сделать это во имя Маниту, своего бога.