Маскарад, или Искуситель

– Ну, я пропустил бы, главным образом, ту часть, где только начало, где есть некоторое изучение почвы в философском плане, которую судья всегда считал обязательной для незнакомых с нею. Поэтому вы должны знать, что ненависть к индейцам отнюдь не была монополией полковника Мердока; но страсть, в одной или другой форме и в известной степени, более или менее, в основном разделялась среди того класса, к которому он принадлежал. И ненависть к индейцам всё ещё остаётся и, без сомнения, продолжит существовать, пока индейцы существуют. Ненависть к индейцам тогда должна быть моей первой темой, и полковник Мердок как ненавистник индейцев – тема следующая и последняя. С этими словами незнакомец, устроившись на своём месте, начал. Слушатель платил ему вниманием, медленно куря; его взгляд тем временем уставился на палубу, но своим правым ухом он так расположился к говорившему, чтобы атмосферное вмешательство в каждое слово было настолько минимальным, насколько это было возможно. Чтобы обострить слух, он, казалось, опускал взгляд. Никакая любезность простой речи не могла бы быть настолько лестной или выражать такую поразительную вежливость, как это немое красноречие, исполненное терпеливого внимания.

Глава XXVI, говорящая о подоплёке ненависти к индейцам у человека, расположенного к ним не столь дружелюбно, как Руссо

Судья всегда начинал с этих слов: «Дикая ненависть к индейцам бывает сильной по нескольким причинам. В более ранние времена граница продвигающихся переселенцев определялась как уже существующая. Но поскольку индейцы грабили главным образом те области, где они когда-то численно доминировали, то филантропы удивлялись, что ненависть к индейцам не имела конца. Они задавались вопросом, почему переселенцы всё ещё относятся к краснокожим почти так же, как присяжные относятся к убийцам или ловцам диких кошек – существам, милосердие к которым применять неразумно, перемирие с которыми неоправданно, а потому они должны быть наказаны».

«Это любопытный пункт, – продолжил бы судья, – который, возможно, не все, даже после объяснения, могут полностью понять, в то время как любому необходимо приблизиться к его пониманию как к факту, или, если они его уже знают, то принять во внимание эту черту характера переселенца; что же касается манер индейца, то многие о них уже знают из истории или из собственного опыта.

Переселенец – человек одинокий. Он – человек вдумчивый. Он – человек сильный и бесхитростный. Он легко возбудим, он – тот, кого кое-кто мог бы назвать беспринципным. Во всяком случае, он своеволен; он тот, кто мало готов выслушать то, что другие могут сказать о нём самом, чтобы затем посмотреть на самого себя, увидев то, каков он есть. Если вам в трудный час кто-то может помочь, то он должен зависеть от себя самого; он всё время должен обращаться к самому себе. Следовательно, он уверен в своих силах на уровне поддержки своего собственного суждения, пусть и одинокого. Не то чтобы он считает себя никогда не ошибающимся (слишком много ошибок в последующем доказывают обратное), но он думает, что природа предназначила такую же проницательность, какую предназначила и опоссуму. Для этих жителей дебрей их врождённая проницательность – это наилучшая форма самоподчинения. Если у кого-то случится ошибка, если чутьё опоссума приводит его к ловушке или переселенец, заблуждаясь, попадает в засаду, то в дальнейших последствиях его вины нет. Как у опоссума, у переселенца инстинкты превалируют над предписаниями. Как и опоссум, переселенец представляет существо, живущее исключительно среди божьих творений, но всё же, право, стоит признать: в его породе мало благочестивого ума. Вот он склонился, якобы чтобы что-то почистить, – это означает, что когда он склоняет колено, то нацеливает свою винтовку или проверяет её кремень. С немногими компаньонами, а при необходимости и в одиночку, он продлевает судьбу, ему предстоит испытание – не слабое, по силе следующее за смертью, – одиночество, должным образом перенесённое, возможно, самое строгое испытание силы духа. Но суть переселения не просто в том, чтобы быть одиноким, – за исключением немногих случаев, он не стремится быть таким. Вид дыма за десять миль от него провоцирует к ещё одному удалению от человека, ещё одному шагу навстречу природе. Так чувствует ли он, безотносительно того, каков он сам, что человек не вселенная? Что не целиком состоит из славы, красоты и доброты? Что, как не присутствие человека, пугающее птиц вдали, делает мысли сильно похожими на тех же птичек? Суть в том, что у переселенца в его характере нет некоторой тонкости. Как с Хэйри Орсоном, с ним может случиться то же, что и с шетландской печатью с подбитым снизу щетинистым мехом.