Маски Пиковой дамы

Первая супруга Меттерниха Мария Элеонора была внучкой канцлера Венцеля Антона Кауница, прославившегося еще во времена императрицы Марии Терезии в XVIII веке. Этот брак положил начало восхождению Клеменса. Он беспрестанно изменял супруге, но и ее не обделял вниманием, у них родились семеро детей. После смерти первой жены канцлер в 1827 году женился на юной баронессе Марии Антонии фон Лейкам — небогатой и не слишком родовитой, а главное — не светской женщине, как бы не из своего круга. Этот шаг разбил сердце старой матери Меттерниха, которая скончалась «от горя». Ее призрак явился несчастной невестке и упрекал ее. Перепуганная до смерти красавица скончалась.

Страшная история передавалась в Вене из уст в уста. Она еще была горячей новостью, когда ее поведали Пушкину — посетителю салонов Хитрово и Фикельмон. Возможно, эта сказка и навеяла сцену прихода Старухи к Германну.

Третьей счастливой женой Меттерниха стала совсем юная Моли, Мелания, баронесса Зичи. Она появилась в большом свете шестнадцатилетней девушкой, незадолго до второй женитьбы канцлера, и влюбилась в него. Меттерних, как казалось, тоже ответил ей взаимностью, но в жены выбрал другую. Только смерть Марии Антонии расчистила Моли дорогу.

В этих событиях, как видим, нет большого сходства с «Пиковой дамой», разве что блуждающий призрак Старухи. Однако вместе с особняком на Дворцовой набережной и некими таинственными событиями, закрученными вокруг Долли и ее матери, история о привидении заслуживает интереса. Как и тот факт, что постоянная для петербургских повестей Пушкина триада — молодой человек, старушка-вдова и ее дочь — персонифицировались как раз в лице Дарьи Федоровны, мадам Хитрово и самого поэта.

«Среди расчисленных светил»

После Тригорского, за всеми обитательницами которого Пушкин ухаживал, такая триада порождала шаловливые мысли.

Однако дневник «посланницы», вопреки устоявшемуся представлению, вовсе не открывает большой близости между ней и поэтом. Мало того что она при всяком удобном случае изливала на страницы частного, интимного источника любовь к мужу. Например, ужасаясь разыгравшейся в Европе в 1831 году политической бурей, Дарья Федоровна записала: «У счастливцев сжимается сердце, они боятся, что счастье не продолжится, и в то же время у них глубокое чувство благодарности! Я принадлежу к этой категории, и мы с Фикельмоном сказали друг другу одно и то же: нам нечего желать, нечего просить для себя, кроме продолжения блага, которое нам ниспослал Бог!»

Хуже того, упоминания о Пушкине редки. Куда чаще Долли описывала его жену, чьей «туманной» красотой восхищалась, но ум не принимала всерьез. «Она большая красавица, и во всем ее облике есть нечто поэтическое…Что же касается его, рядом с ней он перестает быть поэтом»; «Эта женщина не будет счастлива, я в этом уверена! <…> Какая же трудная судьба ей выпала — быть женой поэта, причем такого поэта, как Пушкин!»; «Невозможно быть ни более красивой, ни иметь более поэтического вида, и все же у нее недостаточно острый ум и, кажется, даже мало воображения»[398]. Похоже на ревность. А ведь Долли, по словам часто встречавшейся с ней в свете Гагариной, «испытывает потребность в том, чтобы ее боготворили, находили ее прекрасной, чтобы ей это говорили и постоянно повторяли, иначе она впадает в уныние»[399].

Поддаваясь истории о дружбе-любви между поэтом и посланницей, исследователи недооценивают обиду за мать, которая владела душой Долли и которая сквозит в ее описаниях жены поэта. Пушкин оставил Елизавету Михайловну именно ради Гончаровой. Хотя и в период близости не отказывал себе в иных связях, откровенно бравируя ими перед безропотной Хитрово. Слишком хлопотливая и навязчивая, та вызывала желание отделаться от нее: «Извините, сударыня: я заметил, что начал писать вам на разорванном листе, у меня нет терпения начать сызнова»[400]. Судя по письмам, «постарелая красавица» с трудом примирилась с решением любовника жениться, но потом предложила юной супруге поэта в качестве «руководительниц» в большом свете своих дочерей Фикельмон и Тизенгаузен — посольшу и фрейлину. Пушкин ответил вежливым отказом.

Всего этого с лихвой достаточно, чтобы вызвать род неловкости между Пушкиным и посланницей. О нем самом речь в дневнике Долли заходит чаще в связи с супругой. «Он сильно в нее влюблен; рядом с ней еще больше бросается в глаза его некрасивость, но когда он заговорит, забываешь о тех недостатках, которые мешают ему быть красивым. Он говорит так хорошо, его разговор интересен, без малейшего педантизма и сверкает остроумием»[401].