Маски Пиковой дамы

Возможно, сердце Долли напоминало «многоэтажный дворец». Иначе трудно объяснить «эскападу» с Александром I, счастливую семейную любовь, кокетство с гостями салона и способность увлекаться светскими друзьями. При внешней холодности посланница позволяла себе фантазии.

В те времена существовала традиция знакомить друзей с письмами высочайших особ на ваше имя. Подобные материалы воспринимались как исторические и обычно вызывали немалое любопытство. Так, княгиня Екатерина Романовна Дашкова с охотой демонстрировала послания к ней Екатерины II за разные годы своим гостьям-ирландкам Марте и Кетрин Уилмот, Федору Васильевичу Ростопчину и намеревалась отправиться к великой княгине Екатерине Павловне в Тверь, чтобы показать той интересные документы[410]. Позднее Александра Осиповна Смирнова-Россет показывала знакомым записки к себе от Вяземского, Пушкина и Николая I.

Если Хитрово хотела заинтересовать Пушкина своей особой, письма к ней императора Александра I не могли быть для поэта тайной. Символично, что сейчас они хранятся в Пушкинском Доме.

Среди них есть одно, помеченное 21 июня 1823 года и приложенное к общему для всего «Трио» посланию, в котором император благодарил за присланные цветы. Долли удостоилась отдельной записки: «Я покорно подчиняюсь упрекам и даже наказаниям, которые Трио соблаговолит на меня наложить. Прошу разрешения прийти, чтобы им подвергнуться сегодня, между одиннадцатью и двенадцатью часами, так как это единственное время, которым я могу располагать»[411].

Скорее всего, речь шла об отъезде в военные лагеря и перерыве во встречах. Приписка гласит: «Я вошел бы во двор, если вы позволите». Император писал из Каменноостровского дворца и намеревался посетить всех трех дам вместе — иначе было бы неприлично — но просил именно Долли разрешить ему визит. Другое послание подтверждает факт кокетливой игры, возникшей между ними: «Вы действительно подвергли меня Танталовым мукам — знать, что вы так близко от меня, и не иметь возможности прийти вас повидать».

«Между одиннадцатью и двенадцатью часами» — как раз то время, когда Германн вошел в дом графини. «…было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо…»

Если Пушкин читал приведенные письма, то у него не было причин считать посланницу чересчур холодной. Появлялся повод вообразить «жаркую историю» и, подобно многим мемуаристам, поставить себя на место героя, использовав для этого собственный опыт с другой знатной дамой — Закревской.

События рисовались поэту в хорошо знакомых интерьерах особняка на Дворцовой набережной. Однако устная новелла — одно, а «Пиковая дама» — другое. С учетом письма Александра I нам лишь стал более заметен царский след в разворачивавшихся событиях.

Ко времени написания петербургских повестей «наш Ангел» умер. Долли могла сохранять к нему романтические чувства, что заметно по дневнику: «Никто не может сравниться с этим исключительным человеком, представлявшимся поистине высшей натурой! В нем было нечто ангельское, столь чистое по своей сути, что, думая о нем, только одному удивляешься, как Господь так долго оставил его средь нас!»[412]

Но в «многоэтажном» сердце графини Фикельмон прежнего императора переместили «сверху вниз, чтобы очистить место для новых жильцов». Кто они? Посланница, как и следовало придворной даме, всю жизнь испытывала притяжение августейших особ, будь то русские или австрийские. Даже король обеих Сицилий Франциск I, человек посредственный и вероломный, вызывал у нее добрые чувства, поскольку во время пребывания Фикельмонов в Неаполе она дружила с его дочерью.

В поздние годы Долли будет питать более чем материнские чувства к императору Францу Иосифу II. Его дедушка, царствовавший в дни молодости посланницы — Франц I, — всегда оставался «наш замечательный, по-отечески заботливый Император»[413].

Дарью Федоровну очень трогала печальная судьба сына Наполеона и австрийской эрцгерцогини Марии Луизы, выросшего в Вене: «На позавчерашнем бале герцог Рейхштадтский был как никогда красив… На этом благородном лице, в этих прекрасных глазах невозможно прочесть его будущее, или, точнее написано так много, что просто не знаешь, следует радоваться или же трепетать за него!»[414]

Однако самое сильное восхищение, как бы это ни задевало исследователей старшего поколения, Долли испытала по отношению к молодому русскому царю Николаю I, которого силилась сравнить с «Ангелом», не смогла и, негодуя, отдала сердце «завоевателю»: «У него в высшей степени рыцарский характер, и все его первые побуждения всегда благородны и чудесны. Он понимает и чувствует все возвышенное, все истинно прекрасное!»[415]