Маски Пиковой дамы

Характеристика дамы в начале истории Нащокина указывает все-таки на Долли. Пушкин соединил желанную близость с посланницей и реально происходившие у него в 1828 году встречи с «медной Венерой». Он назвал ее «беззаконная комета, среди расчисленных светил». «Расчисленные светила» близки к характеристике дам большого света: «Так осмотрительны, так точны». А само понятие «светила» — к замечанию Вяземского о том, что он видел в Петербурге в 1830 году «Южные звезды», то есть чету Воронцовых. Вновь мы упираемся в нелестную с точки зрения отвергнутого поклонника аттестацию графини Елизаветы Ксаверьевны как «непорочной», то есть порядочной женщины. «Да здравствуют гризетки!» То есть Закревская.

Однако последняя развлекалась в свое, и только в свое удовольствие, в отличие от наемной любовницы. Отношение львицы к мужчинам как к орудию удовлетворения ее сладострастия отпугнет Пушкина. Как отпугнет и внешний холод благовоспитанной Долли.

«Многоэтажный дворец»

Письма Александра I о молодой Фикельмон показывают, что она была вовсе не так уж «расчислена». Но кто, если не Пушкин, мог стать счастливцем, побывавшим в ее апартаментах? То есть у старой графини и затем в спальне воспитанницы Лизаветы Ивановны?

Переписка Долли с Вяземским показывает, что именно между ними на почве общих взглядов сложились отношения amitie amoureuse — хозяйка чуть влюблена в гостя-поклонника. С ним она слегка кокетничает, от него принимает уверения в подданстве конституционному устройству ее гостиной.

В мемуарах Петр Андреевич писал о «двух родственных салонах» матери и дочери, где можно было познакомиться с последними европейскими новостями, но где, благодаря такту хозяек, не разыгрывалось обидных споров: «А какая была непринужденность, терпимость, вежливая, и себя и других уважающая свобода в этих разнообразных и разноречивых разговорах! Даже при выражении спорных мыслей не было слишком кипучих прений: это был мирный обмен мнений, воззрений, оценок»[407].

Вяземский писал, что Пушкин чувствовал себя в салоне как «дома». Но создается ощущение, что «дома» был сам князь и фиксировал собственное восторженное блаженство, видя в Дарье Федоровне и ее гостиной исполнение своих идеалов. «Вы должны вспомнить об особенностях симпатии, которую Вы разрешили мне рассматривать как доказательство Вашей дружбы, — писал он Фикельмон в октябре 1830 года. — Да, Ваше письмо переносит меня в Ваш салон, разделенный на несколько федеральных государств, но управляемых одной и той же конституцией, основанной на любезной и разумной свободе и оживляемой вашим присутствием. Мне кажется, что я вхожу туда, покашливая, что я стремлюсь приблизиться к кружку, в котором Вы председательствуете, что я там обосновываюсь, принимаю тамошнее подданство и приношу присягу на верность и преданность»[408].

Как видим, уподобление чувства к женщине политическому устройству государства было родным и для Вяземского. Но если Пушкин в молодые годы «горел желаньем» по отношению к революционной буре и к Отчизне, то князь Петр предпочитал упорядоченное спокойствие уже установившегося конституционного строя. Однако и то и другое воспринималось через даму сердца. На наш взгляд, поэту с его «беспорядком необузданного воображения» было вовсе не так просто среди «расчисленных светил», как его другу.

Чуть ранее в письме жене, от которой Петр Андреевич не скрывал своих увлечений, он назвал Дарью Федоровну «одной из царствующих дам в здешнем обществе», «с которой мне ловко и коротко, как будто мы век вековали вместе». Совсем простой вопрос мадам Фикельмон, как здоровье князя Петра, и уверения, что никто не займет в салоне его место, вызвали длинный ответ из Москвы: «Вы говорили — в Вас есть две графини Фикельмон: утренняя и вечерняя. Ваше письмо — это утренняя эманация». Есть «блистательная, победоносная, вечерняя графиня». Но есть и добрый друг, который возникает, «как только Вы вернулись к себе, в часы, когда вы отреклись от своей власти, в эти спокойные, тихие часы…».

Здесь Долли напомнит Татьяну-княгиню. С одной стороны, «успехи в вихре света», «модный дом и вечера», а с другой — воспоминания о счастье деревенской жизни.

Для «Пиковой дамы» важно разделение определений «вечерняя» и «утренняя». Ночью Германн пробирается к графине. На рассвете он оказывается в комнате воспитанницы. «Блистательной и победоносной» графиня из повести была только в молодости в Париже. Перед героем она предстает уже руиной. Но утренняя прелесть Лизаветы Ивановны неподдельна.

«Мое сердце, — писал князь Петр далее, — не похоже на те узкие тропинки, где есть место только для одной. Это широкое, прекрасное шоссе, по которому несколько особ могут идти бок о бок, не толкая друг друга… Это почти похоже на сердца, подобные многоэтажным дворцам; но что в них неприятно, это то, что иногда, в тот момент, когда вы всего менее этого ожидаете, вас отсылают сверху вниз, чтобы очистить место для новых жильцов»[409].