Маски Пиковой дамы

Вероломное по отношению к союзнику — России — гостеприимство обернулось против самой Австрии. Повстанцы попытались поднять в 1846 году мятеж, чтобы отторгнуть Галицию, который был подавлен австрийцами, причем хуже всего пришлось простым жителям края, которые в результате остались без припасов и умерли голодной зимой. «Пересекая Галицию, я убедился, что все тамошние помещики осыпают проклятиями польских эмигрантов, которые вздумали из Парижа воевать с Австрией без ружей и сабель», — писал Бальзак, очутившийся в Польше. Политическое руководство движением жило во Франции и готовилось к новым битвам, за которые простые люди платили головами.

«Они бросали больше упреков парижским заговорщикам, нежели венским угнетателям, — продолжал Бальзак. — Парижские поляки обольщают себя утопическими мечтаниями, они уже давно ничего не знают о собственной стране и, ради того, чтобы гальванизировать собственное национальное чувство, готовы обречь на смерть» соотечественников. «Шестьдесят тысяч крестьян умерли этой зимой от… нищеты, голода и гнилой горячки. Конечно, месть австрийцев оказалась ужасна… Галицийские помещики, возможно, были бы не прочь восстать, ибо австрийский гнет невыносим в Галиции, как и в Италии, и заставляет мечтать о гнете русском, однако… жители Галиции, которых заговорщики попытались привлечь на свою сторону, воскликнули в один голос: „Где ваши пушки? Где ваше оружие? У нас не осталось даже дедовских сабель!“ <…> Бешеные коммунисты отвечали, как в 1792 году: „Пусть умрут люди, но восторжествуют принципы!“ За эту глупость галицийцы поплатились сотней тысяч жизней и упадком края»[454].

Эти события, дипломатично обойденные пером Долли в самом их начале, похожи на зарисовки Фонвизина из итальянской жизни, которые исключал из текста Вяземский. Еще один признак раскола общества — своей стороне прощается то, что выпячивается у другой. Проповедь возвышенных принципов осуществляется с закрытыми глазами.

Если бы не нежные семейные чувства, война прошла бы прямо по дому австрийского посла, потому что дочка Кутузова мыслила иначе, чем его внучка.

Письма Пушкина о Хитрово Вяземскому в 1831 году столь же насмешливы и столь же убийственны, как прежде. Например, в августе он рассуждал: «Лиза написала мне письмо вроде духовной: верьте нежности той, которая будет вас любить и за гробом и проч., да и замолкла; я спокойно себе думаю, что она умерла. Что же узнаю? Элиза влюбилась в вояжера Mornay да с ним и кокетничает! Каково? Вот женщина, женщина! Создание слабое и обманчивое».

Заметна какая-то подтрунивающая ревность. «Мое! — сказал Евгений грозно». Вопреки собственным многочисленным изменам и женитьбе, «Элизе» кокетничать нельзя, несмотря на равнодушие поэта по поводу ее возможной смерти от холеры. Это письмо показывает, что Вяземский вытягивал из души друга самые неблагородные порывы, с ним Пушкин не стеснялся.

А вот в письмах самой Елизавете Михайловне придерживался не только возвышенного тона, но и открывался с невозможной для друга стороны. «Известие о польском восстании меня совершенно потрясло, — писал он 9 декабря 1830 года. — Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены, и таким образом, ничего из того, что сделал Александр, не останется, так как ничто не основано на действительных интересах России, а опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т. д. Известны ли вам бичующие слова фельдмаршала, вашего батюшки? При его вступлении в Вильну поляки бросились к его ногам. „Встаньте“, сказал он им, „вы же русские“».

В изданиях советского времени фраза Кутузова заменялась отточием, чтобы не обидеть польских друзей. Но насильно мил не будешь. «Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны, чтобы ненавидеть их, начинающаяся война будет войной до истребления… Любовь к отечеству в душе поляка всегда была чувством безнадежно-мрачным. Вспомните их поэта Мицкевича. — Все это очень печалит меня. Россия нуждается в покое»[455].

Последнее чувство вскоре обострилось. Пережившей полосу войн, неурожаев, мечущейся в холере России, и правда, было трудно воевать. «Помните ли вы то хорошее время, когда газеты были скучны? — спрашивал поэт у Хитрово уже в январе следующего, 1831 года. — Мы жаловались на это»[456].

О самой Польше рассуждение очень характерное: «Ее может спасти только чудо, а чудес не бывает. Ее спасение в отчаянии». Далее приведена латинская поговорка: «Единственное спасение в том, чтобы перестать надеяться на спасение». Спасение извне, руками держав, которые нападут на Россию, ради восстановления Польши, во что в Варшаве свято верили, а европейские газеты поддерживали эту надежду. Но «из недр революции 1830 г. — возник великий принцип, принцип невмешательства»[457].