Маски Пиковой дамы

Действительно, трудные дипломатические переговоры дали результат — Россия не пытается подавить революцию во Франции, осуществив высадку в Голландии и вернув последней отложившуюся Бельгию. А европейские дворы оставляют Петербургу на растерзание храброго Белого орла — то есть поляков. Таким образом, Россия лишалась базы у границ Франции, куда можно было перебросить морской десант из Кронштадта. Европа же не приобретала плацдарма у границы с Россией. В таких условиях предстояло существовать.

Однако никто не мог накинуть платок на рот общественного мнения. Полякам сочувствовала вся читающая публика. Ознакомившись с манифестом Николая I о победе над Польшей, где перечислялись вины восставших, супруга посла в Англии, знаменитая Дарья Христофоровна Ливен воскликнула: «Это катастрофа!» В Европе ждали полного прощения и возвращения конституции. Император объяснил французскому послу Бургоэну, почему не желает поступить так: «Оставить им все, что было даровано, значило бы не признать опыта»[458].

Однако предложение Франции об открытом военном вмешательстве Англия отклонила. Как вспоминал Шарль Морис Талейран: «Соображения гуманности не имели какого-то веса в английской политике; никто не рискнул бы публично заявить, что надо предпринять войну против России, чтобы помочь Польше»[459].

Вот в таких условиях Пушкин писал своих «Клеветников России» и «Бородинскую годовщину», где очень откровенно обратился к возможным противникам: «Уж Польша вас не поведет: / Через ее шагнете кости». Война казалась неизбежной. В этих же условиях, чувствуя грозу, Вяземский возмущался Жуковским: «Охота ему было писать шинельные^{23} стихи?» До хрипа кричал, что нельзя сравнивать Бородино и Варшаву: «Там мы бились 10 против десяти, а здесь, напротив, 10 против одного. Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии… Очень хорошо и законно делает господин, когда приказывает высечь холопа, который вздумает отыскивать незаконно и нагло свободу свою, но все же нет тут вдохновения для поэта».

Значит, поляки — холопы? «Ах, милый, милый…» — как писал Вяземскому по поводу декабристов Пушкин. Князю Петру хотелось «оцарапать» друга. «Пушкин в стихах Клеветникам России кажет им шиш из кармана… За что возрождающейся Европе любить нас?» А за что ненавидеть? Поэт ответил крайне болезненным образом:

За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..

Похоже, что именно эти строки особенно сильно задели князя Петра, который в своем разборе несколько раз вернулся к Бородину, Наполеону и 1812 году. Нельзя сравнивать, «Россия вопиет против этого беззакония»[460]. Характерная черта оппозиции — ставить между собой и остальной страной знак равенства.

«Мучительное чувство»

Ситуацию, как безнадежную для повстанцев, оценивали все. Вот Долли, которую трудно заподозрить в отсутствии симпатии к «блистательной нации»: «Если разум не одержит верх, если несчастная Польша не покорится, она будет раздавлена и уже сейчас у нее началась агония… Поляки продолжают сражаться с исключительным мужеством, несмотря на численное превосходство русских, польская армия… готова биться до последнего солдата… Император очень страдает. Он слишком чувствительный, чтобы не скорбеть о стольких жертвах — о своих верноподданных и о мятежниках, столь доблестных^{24}, что даже сами русские по праву ими восхищаются. В других обстоятельствах поляки могли бы также мужественно сражаться за своего царя!»[461]

Не могли. Только что закончилась война с Турцией, куда император просил прислать польский корпус. Константин Павлович отказал. Теперь свергнутый цесаревич сам всецело зависел от брата, который, несмотря на подбадривающие письма, не забыл ни 14 декабря, ни этой постыдной истории.

Но для Долли главное, что царь страдал, то есть был очень интересен. А вот была ли она сама интересна императору? И с политической, и с личной точки зрения. Долгий разговор на обеде 28 сентября 1831 года как будто свидетельствовал именно об этом.

Здесь нас поджидает сюрприз: гораздо более важным лицом в глазах императорской семьи была Елизавета Михайловна Хитрово. Долли можно было расположить к себе, но вот беседовать о шаткой позиции Австрии предстояло с ее супругом Шарлем Луи, которого император очень ценил и считал, в отличие от канцлера Меттерниха, «честным человеком». А вот о неких подводных дипломатических движениях — незаметных глазу рычагах влияния на ощетинившихся по отношению к России вчерашних союзников — следовало говорить именно с учетом такой козырной карты, как мадам Хитрово.