Маски Пиковой дамы

Принимая во внимание подобные интересы, трудно назвать Вольтера совсем уж далеким от мистики человеком. Не были чужды революционной, наиболее непримиримой философии и масонские мистики. Так, Иван Владимирович Лопухин, крупнейший орденский функционер времен Павла I, в своем орловском имении поставил памятник Жан Жаку Руссо[86], самому громокипящему борцу с деспотизмом. Противоположности сходятся? Или разным языком говорят об одном и том же?

Швейцарское поместье Вольтера, купленное, кстати, на пожалования Екатерины II, именовалось Ферне. Образ «фернейского пустынника» у Пушкина встречается сравнительно часто, но сам по себе вовсе не так однозначен, как принято считать. Вольтер в России, как ни один другой писатель, связан с именем великой императрицы, которая и ввела его в моду — насадила вольтерьянство. За что получала похвалы своего друга по переписке и проклятия молодых вольнодумцев пушкинской поры. В заметке «О русской истории XVIII века» императрица осуждена за «отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия» и обещано, что «голос обольщенного Вольтера» не спасет ее памяти.

Реальный Вольтер обольщался только, когда хотел быть обольщенным. То есть за очень большие деньги. К моменту написания статьи «Вольтер» в 1836 году Пушкин это уже понимал и наряду с похвалами поместил крайне нелицеприятные пассажи о покровительстве Фридриха II (о Екатерине II не писалось по цензурным соображениям): Вольтер «не умел сохранить своего собственного достоинства», «лавры», покрывающие его «седины», «обрызганы грязью»[87].

Как это далеко от юношеских восторгов! В 1807 году в «Бове» поэт писал:

О Вольтер! о муж единственный!
Ты, которого во Франции
Почитали богом неким,
В Риме дьяволом, антихристом,
Обезьяною в Саксонии!

Римская курия, не встречавшая у Пушкина симпатии, называла Вольтера за безбожие Сатаной, в католических землях Германии подхватили: дьявол — обезьяна Бога. Но так называли себя и алхимики[88]. Когда-то эти образы манили молодого Пушкина, там более что Вольтер был и глубже, и многограннее определений Рима.

Молодой Пушкин неоднократно восхищался фернейским мудрецом: «Всех больше перечитан, / Всех менее томит». В «Городке» 1815 года он «поэт в поэтах первый», «Он все: везде велик / Единственный старик». Но особого уважения и здесь нет: «Фернейский злой крикун», «седой шалун». Причина та же, что и много лет спустя: заигрывание с монархами, отсутствие чувства собственного достоинства — независимости, столь важной для самого Пушкина.

В 1830 году написано «К вельможе», посвященное князю Николаю Борисовичу Юсупову, где тот «посланник молодой увенчанной жены»:

Явился ты в Ферней — и циник поседелый,
Умов и моды вождь пронырливый и смелый,
Свое владычество на Севере любя,
Могильным голосом приветствовал тебя.
С тобой веселости он расточал избыток,
Ты лесть его вкусил, земных богов напиток.

«Циник», «пронырливый», «свое владычество… любя», «лесть его» — никак не похвалы. Дальше — хуже:

Давно Ферней умолк. Приятель твой Вольтер,
Превратности судеб разительный пример,
Не успокоившись и в гробовом жилище,
Доныне странствует с кладбища на кладбище.

Прах Вольтера действительно долго не мог найти постоянного пристанища. Философ был похоронен на монастырском кладбище в деревне Сельер, потом, после победы французской революции, перенесен в Пантеон в 1791 году. После реставрации Бурбонов ходил слух, будто тело выкрали… Революция принесла «союз ума и фурий», как сказано в послании «К вельможе». На рукописи стихотворения «Наполеон» улыбающийся Вольтер изображен над головой молодого Бонапарта. Так философия Просвещения открыла дверь «вихрю бури», когда забавы Версаля и Трианона сменились «мрачным ужасом», явился «Свободой грозною воздвигнутый закон», застучали гильотины, произошло «Падение всего…», а далее — «Преобразился мир при громах новой славы» — это уже Бонапарт.

Ничего утешительного для «поэта мирного». Во всех, посвященных Вольтеру статьях Пушкина он останется «идолом Европы», «предводителем умов и современного мнения». Но дело не в том, что говорить, а в том, как говорить. С годами изменилось отношение к «идолам», к «умам», к «современному мнению», даже к самой «Европе». Уже совсем зрелым человеком, в 1836 году, поэт написал: