– «да-с, в результате обычно», – его разрезалка взлетает, – «числитель и, да-с, знаменатель искомого отношения, да-с, сокращаются – да-с» – (разрезалка по воздуху делает быстрый зигзаг, сокращая туманную мысль – в результат простой мысли) – «и мы переходим: к простым отношениям!!»
<…>
– «Мир – отношенье простое и краткое; он – результат многосложных процессов, но он не процесс: результат!»[260]
.Та же идея близка профессору Коробкину. Профессор показан постоянно «вычисляющим» – решающим задачу внесения смысла в мировую «невнятицу» и, как часть ее, в собственную квартиру. В «Московском чудаке» Коробкин ведет борьбу за «рациональную ясность»: «<…> ясность сияла ему; он устраивал мыльни клопам, прусакам, фукам луковым, повару, переграняя все – в правила, в принципы, в формулы <…>»[261]
. Математика заполняет голову профессора, он ищет выражения хаоса жизни через систему абстрактных элементов: «Скрижаль мирозренья его разрешалась в двух пунктах; пункт первый: вселенная катится к ясности, к мере, к числу; пункт второй: математики <…> – уже докатились <…>»[262].В «Котике Летаеве» и «Крещеном китайце» профессор реорганизует жизнь семьи внедрением рациональных «способов»: папочка «все-то пытается выгранить способы жизни; и ограничить нас гранями»[263]
. Жизнь его организована набором ритуалов («<…> сам папа зажил, как святой, им самим ограниченной жизнью <…>»[264]): заострением карандашика, сидением с томиком Софуса Ли в «темной комнатке», ношением «разрезалки», вышептыванием «эн, эм, эс» и, конечно же, работой.Двойственность изображений отца
Почти любое упоминание отца снова и снова влечет за собой описание его внешности, повадок, манер и причуд. Основная особенность этих описаний: с одной стороны, изображение отца как большого ученого и незаурядного человека, с другой стороны, принижение и осмеяние как причудливого и по временам вздорного старика. Тексты оставляют впечатление, что Белый пытается удовлетворить две равновеликие потребности своей травмированной души: воссоздания светлого образа отца и ритуального убийства отца. Портреты отца амбивалентны в большом и в малом.
Во всех портретах, за исключением Аблеухова, Белый воспроизводит образ математика. Стремление отца-математика к установлению ясности в науке и в жизни подано двойственно. Иногда уход в математические абстракции изображается сочувственно, как защита от сложностей жизни: «<…> отступит он хлястиком в свой кабинетик от гущи забот: в беззаботицу… интегрального исчисления…»[265]
Иногда же погруженность в мир абстракций показана иронично – до карикатурности. В «Московском чудаке» дух героя надолго отлучается, и для описания действий героя используется средний род, как в описании тела: «И видом бессмыслил; осмысленны были очки, а все прочее – нет: с неосмысленным видом сидело и кушало; после – бродило по комнатам; дух отлетел – вычислять <…>»[266].Как сам образ математика, так и его восприятие другими персонажами построено на контрастах. Рассказам о тихом нраве погруженного в свой мир декана Летаева не соответствуют сообщения о его крикливости и авторитарности: «Папа кричал: на студентов, доцентов, профессорш, профессоров, литераторов, болтунов, либералов, министров <…>»[267]
. Он изображается агрессивным спорщиком, готовым навязать свое мнение «кому бы ни было»:И подъехавши тихо басами, подкинется взвизгами; – ну и пошел безраздельно кричать во весь рот:
– «Вы – отъявленный, батюшка мой: вы – отъявленный…»
<…> – вскочит и ухает шагом; проходит тяжелым пропором чрез чуждые мнения он <…>
<…>
– папа – скиф, разрубатель вопросов, великий ругатель! —
– и кажется папа тираном, готовым зарезать столовым ножом, кого хочешь <…>[268]
.Профессор Коробкин тоже изображается то тихим гением, то крикуном и домашним тираном. Комментарии рассказчика сопровождаются комментариями персонажей. В «Крещеном китайце»: «Кто этот свирепый чудак?»; «Раз было сказано: – Знаете, верно профессор Летаев страдает уже размягчением мозга?»[269]
В «Московском чудаке»: «Никите Васильевичу, в свою очередь, думалось: – Да у него – э-э-э – размягчение мозга»[270].