Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Мы не может отказаться от бессознательной враждебности, как от постоянно действующего и двигающего мотива. Это враждебное душевное движение к самым близким, дорогим родственникам при их жизни не проявлялось, т. е. не открывалось сознанию ни непосредственно, ни посредством какого-нибудь заменяющего его проявления. Но это стало уже больше невозможным с момента смерти одновременно любимых и ненавистных лиц: конфликт обострился[279].

Трудно не провести параллели между «отцовским комплексом» по Фрейду и моделью беловского воссоздания отцовских образов. Белый, как под микроскопом разглядывающий отца, подвергающий его публичному осмеянию, создающий зачастую не портрет, а чучело-тотем, тем самым совершает серию символических убийств отца – эквивалент сжигания чучела в воображении. Создается впечатление, что такой ритуал служит выходом детских патрицидных импульсов и замещением реального отцеубийства. В романах Белого черты отца методично предаются препарированию и последующему отрицанию-умерщвлению.

Фрейд отмечает, что невротические симптомы двойственны: «<…> они, с одной стороны, являются выражением печали, а с другой – очень ярко выдают то, что хотели скрыть, – враждебность к покойнику»[280]. У Белого реализация комплекса продуктивна – способствует созданию уникальных произведений.

Гипотеза Фрейда подсказывает гипотезу для объяснения связи между детской травмой и навязчивой идеей отцеубийства. По ряду примет, рассыпанных в Котиковой дилогии, Котик–Боренька принимал сторону матери: к ней приползал на карачках, ластился, как собачонка, ей вилял хвостиком, ей старался угодить. Отец же, судя по всему, несколько пугал мальчика: непонятный, большой, шумный, неблизкий (и подарки его неблизки: например, букварик – «наука без звука»): «Боюся я папочки: грозен бывает он»[281]. При таком раскладе мамочка периодически дает понять, что супруг ей действует на нервы и мешает. Психологически это означает, что в какие-то моменты, в каких-то проявлениях – лучше б его тут сейчас не было. Можно предположить, что ребенок заражался от матери таким настроением. Но у ребенка, которому неведомы нюансы взрослой жизни и оттенки отношений, оно формируется как безоговорочное: лучше б отца вовсе не было (в текстах этого в явном виде нет, но в жизни могло быть). Повзрослевший Белый отца оценил и полюбил. Но когда сын начал понимать и открываться, отец умер. Белый недообщался с отцом. В его жизни со смертью отца образовалась огромная дыра. То хорошее, что между ними складывалось, осталось нереализованным – все плохое, что было до того, застряло в памяти, в сознании и подсознании. Логично предположить, что остался острый комплекс вины, осталось желание исправить несправедливое отношение, повиниться – а сделать это уже невозможно. Но нелюбовь к отцу тоже где-то осталась. И осталась потребность объяснить – отцу, себе, богам – что в отце вызывало желание сделать так, чтоб его не стало. И писатель, кажется, точно по Фрейду, в своих произведениях раз за разом пытается разобраться в этом клубке комплексов, по ходу дела раз за разом разоблачает отца, раз за разом разоблачает себя и таящиеся внутри ужасные помышления.

Вот в чем видится связь двух логически различных тем, детской травмы и патрицида. Такую связь подразумевает (хотя прямо не называет) Ходасевич.

Патрицидом, однако, тема отца у Белого отнюдь не исчерпывается.

Личности отца в глазах Котика

О фабуле Котиковой дилогии

Называть «Котика Летаева» произведением бесфабульным стало чуть ли не общим местом; так же почти воспринимается и «Крещеный китаец». Но, несмотря на отсутствие выраженной фабулы в традиционном смысле, можно выделить линию развития повествования. Назвать сагу о Котике повестью «ни о чем», было бы преувеличением. Сложно и фрагментарно, но все-таки каждая из этих книг кое-что рассказывает. Не историю событий с завязкой, последовательным развитием и развязкой, но все-таки рассказывает о некоем явлении в развитии.