Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Шкловский о «Котике Летаеве», «Преступлении Николая Летаева» и «Записках чудака» говорит: «<…> движение сюжета взято элементарно; можно сказать, что в действительности сюжета нет, есть одна фабула: человек живет, растет, старится»[282]. Если фабула есть – как может не быть сюжета? Фабула же каким-то образом передается. И второе: «человек живет, растет, старится» – фабула (формула) традиционного жизнеописания, но не этих трех книг Белого. Вот чего, особенно в «Котике Летаеве», нет – традиционной фабулы. Будем считать, что Шкловский это имел в виду, а не отсутствие сюжета (и это согласуется со сложившимся употреблением терминов и с тем, как сам Шкловский употреблял термин сюжет в своем анализе сюжетосложения).

Сам Белый в предисловии к не состоявшемуся в 1928 году изданию дает краткое пояснение: «<…> первая глава “Котика” зарисовывает этот скарлатинный период; вторая – месяц следующий, т. е. выздоровление; и лишь с 3-ьей главы обычное начало “первых лет жизни” <…>»[283]. Это можно сказать скорее об автобиографической основе, чем о фабуле или сюжете. Первая глава – не о скарлатине, вообще не о болезнях; болезни лишь кратко упоминаются. Вторая – не о выздоровлении. И нет ничего обычного в последующих описаниях начала сознательной жизни. Болезни, лечения, внешние события описаны очень мало. Основное происходящее – не в семье, не в доме, не в окружающем мире, а в голове Котика. Фабула – становление сознания ребенка. В образах самого произведения – преобразование роя в строй. Не столько роя внешнего мира, сколько мира внутреннего, роящегося в сознании. Основная линия развития – развитие восприятия мира, через восприятие слов. Происходящее в мире – фон и стимулятор происходящего в голове.

Роман этот сравним с исследованием, и автор его – с исследователем. Что на научность Белый всерьез не претендует – не важно; он претендует на большее – на истину. Предмет исследования – зарождение и начало становления человеческого Я. В отношении общих законов процесса Котик, при всей его необыкновенности, представляет не исключительный случай, а общий для всех людей, всех детей: он бродил в мифах и бредил «как все»[284].

Белый называл две темы «Котика Летаева», но они, кажется, сливаются в одну – восстановления памяти ребенка. Сначала так: «внырнуть в детскую душу», «раздуть в себе намек на угаснувшую память – в картину». Затем: «Вторая тема “Котика”, обоснованная научно: порог сознания – передвижим; память – укрепляема и расширяема; забытое сознанием при упражнении с вниманием и памятью извлекаемо из-под порога сознания <…>»[285]. В обоих случаях речь о том, чтобы суметь вспомнить ту раннюю часть детства, которая взрослому не помнится.

В самом тексте есть признаки того, что рассказчик хочет проникнуть в область принципиально более далекую, чем память о детстве. На что указывает и эпиграф – слова Наташи из «Войны и мира»: «<…> до того довспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете <…>»[286]. В «Записках чудака» тема вскользь подтверждается как нечто само собой разумеющееся: «воспоминания о дорожденной стране, из которых сложился впоследствии “Котик Летаев”»[287].

Повествуется не только о восприятии в детстве, даже сколь угодно раннем, но и о восприятии до рождения. О восприятии – чьем? Котика, которого еще не было? Может ли что-то взять в свою память человек, который еще не рожден? По Белому, может. А который еще не зачат? Не совсем ясно, но, похоже, и этот может. Вопрос в данном случае имеет значение. Эмбрион не человек, но живет своей жизнью, телесной уж точно, и вообразить, что он способен что-то запомнить, можно – память до рождения не исключена. Вообразить память доэмбрионную – без обращения к концепциям «более– чем-одной» жизни (реинкарнации, Платон, теософия) – значительно труднее. Решимся предположить, способны на такое считанные единицы. Белый чаще говорит не «дорожденная», а «до-телесная» (жизнь, память)[288].

На первых страницах много первого – впервые появляющегося: «Первое “ты – еси” схватывает меня безо́бразными бредами <…>». Далее: «первый образ», «первейшие события жизни», «первое событие бытия», «первое подобие образа», «первый сознательный миг», «мое первое представление» (о пространстве), «в первых мигах сознания», «первая прорезь сознания», «после первого мига сознания», «мой первый отчетливый образ»[289]. Но еще прежде появляется то, что, видимо, следует принять за первый проблеск самоощущения (это и первый образ, а образ старухи, стало быть, назван первым напрасно): «Позднее возникло подобие: переживающий себя шар; многоочитый и обращенный в себя <…>»[290].