Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Белый имел и другие поводы представлять себя жертвой преследований. Ощущать себя гонимым в большевистской России середины 20-х и начала 30-х годов было естественным для антропософа и символиста, тем более после ареста жены. Тем более что лично Белый был к тому особо предрасположен. Ощущение слежки и преследований появлялось у него и раньше (насколько известно, без оснований), в частности, в период его общения с западными антропософами и особенно последовавшего в начале 20-х годов разрыва с ними. По свидетельству очевидцев его пребывания в Берлине в начале 20-х годов, Белый был в то время подвержен сильнейшим приступам паранойи. Подозрения о происках шпионской сети, раскинутой Рудольфом Штейнером, доводили его до безумия. Ася Тургенева упоминает его «болезненное состояние берлинских лет»[390]. Марина Цветаева описывает поиски потерянной рукописи в берлинских кафе:

И, останавливаясь посреди тротуара, с страшной улыбкой:

– А не проделки ли это – Доктора? Не повелел ли он оттуда моей рукописи пропасть: упасть со стула и провалиться сквозь пол? Чтобы я больше никогда не писал стихов, потому что теперь – кончено, я уже ни строки не напишу. Вы не знаете этого человека. Это – Дьявол.

<…>

– Дьявол! Дьявол! – вопит Белый, бия и биясь[391].

В мании преследования Коробкина и в фигуре его преследователя Мандро можно заметить сходство с манией преследования Белого и его параноидальной боязнью доктора Штейнера. Имя Мандро похоже на анаграмму слова Дорнах (город, где была штаб-квартира Штейнера), а образ Мандро представляется персонифицированным сгустком угроз, исходящих из Дорнаха. Персонаж Доннера (смешение слов До-рнах и Штей-нер), воображаемого вдохновителя Мандро, по всей видимости, представляет гиперболу самого Штейнера, спроецированного Белым на образ инициатора вселенского заговора и главы «черной рати»:

Доктор Доннер держался открыто весьма удивительной линии: не говорил о политике, но говорил о буддизме, писал монографии он: «Wassubundu», «Dignagy»; жил в скромной квартирочке на Кирхенштрассе и мяса не ел <…>

<…>

<…> сорокапятилетний ученый с кровавым затылком, обстриженный, с выторчем красных ушей, в золотых, заблиставших очках, в длиннополом своем сюртуке <…> был трезвее самой трезвости в явном своем утвержденье, что он, доктор Доннер, во славу «Иисуса» проткнет земной шарик войной мировой <…> Явно у всех на глазах с «Кирхенштрассе» почтенный буддолог вертел судьбой мира <…>[392].

Можно говорить о присутствии самого Белого как прототипа в структуре образа Коробкина, а также об усилении автобиографического начала по мере развития образа. В описании безумия Коробкина, особенно мании преследования, Белый все менее изображал своего отца и все более опирался на опыт собственный. Он передал профессору свои страхи, поделился с ним и их источником – изобразив Мандро и Доннера как эманацию зловещей фигуры Рудольфа Штейнера.

Роль речевых характеристик в структуре протагониста

Трансформация образа старшего Коробкина находит необычное выражение. Одним из аспектов усиления примет младшего прототипа является все более и более явное наделение профессора особенностями речи сына, то есть самого Белого. Углубление безумия Коробкина проявляется, в частности, в прогрессии «расстройства речи». Очень похоже, что эта новая, сразу бросающаяся в глаза речевая идиосинкразия восходит к специфическому аспекту речи самого автора. Письмо Белого во многом строится из цепочек языковых ассоциаций – это, можно сказать, его фирменная техника (подробнее см. в гл. 5). То же было присуще и его устной речи. Степун вспоминает, как Белый выступал оппонентом на лекциях – «сначала ища слов, в конце же всецело одержимый словами, обуреваемый их самостоятельной жизнью»[393]. Он подчеркивает ассоциативную и зачастую фонетическую основу построения речи Белого: