Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Своей ширококрылой ассоциацией он в полете речи связывает во все новые парадоксы самые, казалось бы, несвязуемые друг с другом мысли. Логика все чаще фокусируется ее фонетикой: человек провозглашается челом века, истина – одновременно и естиной (по Платону) и ѣстиной (по Марксу)[394].

Степун заостряет внимание на тех параметрах речи, которые теория автофикшн будет через много лет выделять как признаки психоаналитической поэтики: на «самостоятельной жизни» слов, на «ассоциации несвязуемых друг с другом мыслей», на направляемости логики фонетикой. Ассоциация посторонних друг другу мыслей, отмечаемая Степуном, оказывается возможной благодаря «самостоятельной жизни» слов. Такова жизнь слов в бессознательном, где слова обретают автономность от своих референтов и от речевых норм. Это не значит, что слова сочетаются произвольно; связи подчиняются определенным законам работы бессознательного, в результате чего и получается «фокусирование логики фонетикой»: логика высказывания, связь мыслей находится в зависимости от языковых механизмов, которым присуще ассоциировать между собой слова, почти независимо от их значений. Взаимодействуя, так сказать, по касательной, на основании сходства означающих по одному только – часто фонетическому – признаку, слова могут образовывать высказывания, в которых наглядны созвучия, но не логика. Мысли-референты и явления-референты, которые «заодно» сведены вместе фонетикой, могут быть, по выражению Степуна, «несвязуемыми» – или связуемыми совершенно особенной логикой.

Сопоставим это с нарушениями мысли и речи Коробкина: «<…> все какие-то шли кривуши, кривоплясы; сна – не было; он и во сне вычислял, но совсем по-иному; верней, что – иное; иное счислялося; дифференцировал речь, отвлекаясь от смысла, – на звуки <…>»[395]. Белый тут будто описывает свою технику построения дискурса, применяемую им – «отвлекаясь от смысла – на звуки» – в организации фразы, периода, иногда целой главки или сквозного мотива[396]. Такая конструкция речи согласуется с принципом консонантического письма, имитирующего логику бессознательного. Дубровский описывает его так: «Организация текста следует уже не логике речи (главенству означаемого), а логике, которая продиктована определенными свойствами означающего: омофонией (entre, entre, antre); ассонансом (vif, vite, éclabousse, s᾽ébroue); аллитерацией (brou luisant du bureau briqué). Следовательно, свойствами фонетическими <…>»[397].

Примерно то, что теория автофикшн называет консонантическим письмом, Белый называл – «звукословием». Он сам им широко пользуется и порой делится со своими героями, но ни с кем так щедро, как с Коробкиным. Момент перехода профессора от математических операций к фонетическим выделен в романе: профессор замечает, что у него развивается «иной» способ мыслеизъявления и пытается его проанализировать:

<…> застал он себя самого над итогом такой интеграции; что ж сынтегрировал он, что всю ночь бормотал, тщетно силясь…

Какую же он ерундашину там «наандронил»:

– Пепешки и пшишки – в затылочной шишке!

<…>

<…> само звукословье «пепешки» и «пшишки» с «шш», «шш» – шум в ушах:

– Эти «пшишки» – застой крови в мозге[398].

Переход Коробкина от обычной речи к маловразумительному звукословию предстает – отчасти с подачи повествователя-комментатора – как перенос ассоциативного механизма со значений слов на их звуковые формы, замена связей понятийных на созвучные, которые уводят дискурс в некое боковое русло и ведут от тщ к ши, шки и дальше – к пши, шш, шу, уш и пшишк. Такой способ ассоциаций в тексте, с одной стороны, ограничивает конвенциональное создание значения на основе конвенциональной логики, но, с другой стороны, дает возможность генерировать создание смысла «по касательной», развертывание своеобразной связи, ведомой ассоциациями. Это порождает в художественном дискурсе Белого особые оттенки значения. Интересен процесс их порождения и развития.