Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне.
«Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине,
        Гость стучится в дверь ко мне».

Ясно помню… Ожиданья… Поздней осени рыданья…

И в камине очертанья тускло тлеющих углей…
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье, без привета, на вопрос о ней, о ней,
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней,
        О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,

Скорбный лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине, —
        Гость стучится в дверь ко мне».

Подавив свои сомненья, победивши опасенья,

Я сказал: «Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, и стук неясный,
Слишком тих был стук неясный, — и не слышал я его,
Я не слышал», — тут раскрыл я дверь жилища моего:
        Тьма, и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,

Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь — «Ленора!» — прозвучало имя солнца моего, —
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, —
        Эхо, больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся, —

Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего, —
Это ветер, усмирю я трепет сердца моего, —
        Ветер, больше ничего».

Я толкнул окно с решеткой, — тотчас важною походкой

Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво,
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей,
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
        Он взлетел — и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,

Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
«Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, —
Я промолвил, — но скажи мне: в царстве тьмы, где Ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где Ночь царит всегда?»
        Ворон крикнул: «Никогда».

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало,

Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь когда
Сел над дверью говорящий без запинки, без труда
        Ворон с кличкой: «Никогда».

И, взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,

Точно всю он душу вылил в этом слове «никогда»,
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он;
Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как Надежды, навсегда».
        Ворон каркнул: «Никогда».

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной,

«Верно, был он, — я подумал, — у того, чья жизнь — Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось — о счастье, что, погибнув навсегда,
        Вновь не вспыхнет никогда».

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,

Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: «Это — Ворон, Ворон, да.
Но о чем твердит зловещий этим черным „Никогда“,
        Страшным криком „Никогда“».

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,

Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И, с печалью запоздалой, головой своей усталой
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:
«Я один, на бархат алый та, кого любил всегда,
        Не прильнет уж никогда».

Но, постой, вокруг темнеет, и как будто кто-то веет,

То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости, мученье!
Это бог послал забвенье о Леноре навсегда,
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!»
     Каркнул Ворон: «Никогда».

И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты иль дух ужасный,

Искусителем ли послан иль грозой прибит сюда, —
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?»
        Каркнул Ворон: «Никогда».

«Ты пророк, — вскричал я, — вещий! Птица ты иль дух зловещий,

Этим Небом, что над нами, — богом, скрытым навсегда, —
Заклинаю, умоляя, мне сказать: в пределах рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?»
        Каркнул Ворон: «Никогда».

И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая!

Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!»
        Каркнул Ворон: «Никогда».

И сидит, сидит зловещий, Ворон черный, Ворон вещий,

С бюста бледного Паллады не умчится никуда.
Он глядит, уединенный, точно демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, на полу дрожит всегда,
И душа моя из тени, что волнуется всегда,
        Не восстанет — никогда!

1894