Мастерская подделок

Миньон пожимал плечами. Никогда не поймешь этих девчонок, думал он, завязывая свой итальянский шелковый галстук. Он шикарно одевался. Прошли те времена, когда он бедствовал и голодал, словно клей приставал к его коже. Он опускался даже до того, что мыл чашки, как бедная девчонка, но только в отдаленном квартале, чтобы не узнали другие сутенеры. Он жил тогда в барбес-рошшуарской гостинице, в халупе с серой деревянной лестницей, лоснящейся от грязи и побелевшей от стирки. Нежась в теплой и гнусной постели позора, Миньон любил эту гостиницу, ее сортиры с отверстиями, зиявшими в бетоне: настоящее «очко». Но на крыше внезапно открывалась терраса, ведущая к клетушке, дверь которой никогда не запиралась. Там хранились сумки, чемоданы и коробки — в основном пустые, поэтому воровать так же, как в «Ритце», не получалось.

Соседом Миньона был уроженец Тулузы с фигурой, похожей на кувшин для масла, с большим носом с горбинкой и фальшивым блеском в глазах. Жалкий тип, часто становившийся безработным, он был из тех, кто по полгода снимает показания счетчиков или пробивает билеты, после чего его выгоняют с работы. Говорливый и любивший потрепаться с Миньоном, встреченным на лестничной площадке, он жаловался на несправедливую судьбу, которая награждала его современниками, неспособными признать его заслуги. Говорил он в основном о платье, доставшемся от отца, который когда-то был музыкантом в «Капитоле»: совершенно новый фрак, добавлял он и хотел, чтобы именно в нем его торжественно положили в гроб. Он хранил его в глубине чемодана, который за неимением места поставил в клетушку. Этот фрак стал бы его реваншем, апофеозом, достижением, которое облегчило бы ему смерть, поскольку уже сама мысль о нем делала жизнь не такой горькой. Этот человек, который ничего не добился и ничего не имел, каждый день лелеял несбыточную мечту о пышном уходе. Тогда настало бы время оваций, невероятного падения занавеса. Им полезно было бы взглянуть, как умирает благородный человек, денди post mortem[53]. Одежда, его единственное имущество, компенсировала месячное жалованье, заканчивавшееся уже 15‑го числа, молча выслушанные грубые отказы: безнадежно помятый костюм. Фрак его смерти заключал в себе всю его жизнь.

В ожидании потрясающего триумфа платье покоилось в нафталине. В ожидании горячей еды, ликуя от того, что оберет простака, Миньон поднялся в клетушку с большим бумажным пакетом в руках. Он нашел фрак, брюки и пожелтевший жилет, но ни манишки, ни пуговиц, ни белого галстука, как будто тулузец собирался дополнить свой торжественный похоронный костюм клетчатой рубашкой.

Милашка видел в кино мужчин во фраках и восхищался ими: Арсен Люпен в шапокляке, взмахивающий плащом с белой атласной подкладкой. Хотя его терзал голод, он, возможно, оставил бы это тряпье себе, чтобы щеголять в барах, если бы сукно не позеленело, а швы не выцвели. Он пошел и сбагрил свою добычу сент-уанскому старьевщику, и, хотя выручил за нее очень мало, по крайней мере, хватило, чтобы наесться. Вскоре после этого он сменил гостиницу, съехав ночью и не заплатив долги. Думая о тулузце, он не мог удержаться от смеха, представляя себе его физиономию, если тот когда-нибудь обнаружит пропажу. Славная шутка, ведь это был всего лишь жалкий тип, не имевший даже профессии, тогда как сам он, Миньон-Маленькая Ножка, был настоящим сутенером и к тому же красавцем.

Алоизиюс Бертран

Что такое искусство? — Искусство — это наука поэта.

Инкуб

Худшее еще впереди. На другой день я хотела взять экю… Вместо него я нашла сухой лист.

Виктор Гюго

Тусклая луна, плывшая посреди серно-ртутной мокроты, обрушила на мои занавески Скарбо. Скрежеща, словно ржавая калитка потайного древнего склепа, он заговорил с ухмылкой:

— Преступления твоего зрелого возраста, твоего детства и твоих предков застыли собором изо льда, чьи башни поднимаются до небес. В этом-то ледяном сооружении продрогшая твоя душа обречена будет блуждать до скончания времен.

— До тех пор я буду беспрестанно тебя сопровождать, преданнее твоей тени, которая порою покидает тебя и убегает под твоими шагами. Так что не удивляйся, если увидишь, как я пресмыкаюсь у твоих ног посреди сухой листвы, словно улитка, или повисаю под складками твоего плаща.

— Сжалься! Как мне искупить свою вину покаянием или же подаянием, с тех пор как ландскнехты господина де Туара разграбили зеленые башни моего родового замка? У меня не осталось даже скромного осеннего левкоя, и слезы мои горше полыни…

— Не бывать ни покаянию, ни пощаде — белые феи меж тильских ив больше не придут утешить тебя в печали, а мандрагора не даст тебе сока, смягчающего боль. Но прежде чем душа твоя отправится в свои ледяные скитания, ты будешь прикован к отцеубийце в красном платье и обнимешься с повешенным на глаголе, ослепленным воронами, если, конечно, тебя не сварят в зловонном чане с фальшивомонетчиками.