Мать королей

– Я тоже так думаю, – рассмеялся Дерслав, – однажды нам из этих оков нужно освободиться, чтобы у нас епископы не распоряжались. Епископ хорош в костёле, а тут дела светские.

Старый Говорек закашлял.

– Епископ не епископ, – сказал он, – но он сенатор.

Его не слушали. Только Спытек, боясь его обидеть, что-то начал ему шептать на ухо, а старичок, стиснув губы, замолчал.

Новость о прибытии Збигнева в одну минуту пробежала из уст в уста по всем группам. Её передавали друг другу.

– Вы знаете? Епископ прибыл.

– Какой?

– Ну, Збышек!

На лицах шляхты так явно рисовалась забота, что она встревожила Спытка. Поэтому он сделал тем более смелую и самоуверенную физиономию и громко начал говорить, что они ни в каких епископах не нуждались.

Дерслав обращал в шутку тревогу тех, кто привык бояться Олесницкого и приписывать ему чрезвычайное могущество.

– Это не как при Ягайлле, – говорил он, – пана у нас нет. Мы тут теперь паны.

Некоторые ему поддакивали, но в стороне между собой видно было, что всех всполошил неожиданный приезд.

Куропатва из Ланцухова, один из самых ревностных польских гуситов, отличался тем, что боялся духовенства, и может, поэтому хотел бы сбросить с себя его ярмо. Епископ же Збигнев олицетворял для него всю эту мощь церкви и никто ему не казался страшнее, чем он.

На Куропатву эта новость произвела удручающее впечатление.

– Раз он здесь, – сказал он, – всё пошло к чертям. Мы ничего не сделаем. У него в пальце больше ума, чем у нас всех в головах. Если бы он не знал, что нас сломит, не поспешил бы из Кракова.

Другие, которые были туда привлечены личными связями, а с церковью разрывать не думали, уважали краковского епископа, как благочестивого и храброго капеллана, наконец, другие видели в нём магната, тесно связанного с Тенчинскими, Тарновскими, с Конецпольскими, и знали светскую силу этих родов.

Спытек из Мелштына мог сказать себе, что епископа знать не хочет и не думает делать для него никакого шага; ему не возражали, но поглядывали на коллегиата беспокойно.

Дерслав из Рытвиан и Куропатва были убеждены, что епископ, выбросив из сердца гордость, сам к ним в этот же день приедет.

Тем временем совещание шло. Но известно, как у нас издавна проходили подобные съезды. Много и громко говорили, до последнего слова дойти было трудно, а когда уже все устали и ждали окончания совещания, кто-то ловко бросал постановление и его принимали криками, заглушая противников. Как раз тут сопротивления не было и почти все соглашались с одним. В длинной речи Говорек из Хробрян выложил, подерживая историческими аргументами, что правление малолетних для государства опасно, поэтому коронацию следовало отложить и обдумать для страны сильную власть и положить её в руки опытных и верных.

Полностью обходя обещание, торжественно данное королю Ягайлле в Бресте, даже не вспоминая о нём, и Говорек, и другие требовали новых вещей. Было легко догадаться, что они имели в виду выбор другого короля.

Так они диспутировали, пока все не устали. День всё больше припекал, жажда и голод донимали. Поэтому они закрыли совещание, а Спытек из Мелштына забрал к себе угостить одних, Дерслав – прочих. Другие кучками расположились в палатках и постоялых дворах. О новом заседании в этот день речи не было, но умы за пивом и мёдом, друг с другом соприкасаясь, одни подстрекая другие, разогревались, становились смелее, и в конце концов рассуждали даже гомко о том, о чём вначале молчали – о правлении головастика.

Не обращали внимания на то, что некоторые из шляхты, более осторожные, вечером потянулись к дому епископа. Дерслав и Спытек так щедро до поздней ночи принимали гостей, что некоторые только на рассвете с песней пошли искать свои палатки и кареты, и, крепко уснув, не проснулись до очень позднего времени.

Несмотря на это, на утренней мессе епископа Збышка в коллегиате было достаточно верующих, что дало Дерславу пищу для размышления. Спытек тоже в этот день был зол и беспокоен, но настаивал на том, чтобы не приглашать на совет епископа и не знать о нём.

Это дошло до Олесницкого.

На его положении, с этой привычкой к правлению и уважению при Ягайлле, для человека, который победил Витовта, который умел привить во всех почтение к себе и признание своей власти, такое пренебрежение, должно быть, было очень ощутимым. Но показать обиду – это значило быть задетым маленькими людьми, которых Збигнев Олесницкий наравне с собой ставить вовсе не думал.

Только свою дверь он оставил открытой, а из шляхты, собравшейся в большом количестве, многие пользовались возможностью поклониться могущественному епископу, послужить ему и приобрести его расположение. Те все первые выразили ему удивление и возмущение, что, зная о его присутствии здесь, не вызвали его на собрание.

Епископ даже не отвечал на это, не придавая значения. Он говорил с прибывшими об общих делах, холодно, спокойно, точно они его совсем не заботили. Это невозмутимая важность всегда производит впечатление и велит догадываться об остальном.