Мать всех грехов

Эта симфония давалась ему особенно трудно, он понимал, что истощился, что ему нужен отдых, но не мог себя заставить расслабиться ни на минуту. Он должен был продолжать, даже когда под рукой не было инструмента. Таков был его характер – ничего не оставлять на потом, решать все здесь и сейчас, до конца, до полной потери сил. Марк знал, что даже если бы он попытался отдохнуть, то все равно ничего бы не вышло, он все равно думал бы об этой симфонии, желая довести ее до совершенства, она звучала бы в его голове, такая неприступная и жестокая, не желающая раскрыть ему свой секрет. В определенные моменты ему казалось, что он подобрался совсем близко и смог бы, наконец, исполнить ее так, как это, по его мнению, было нужно, так, как задумал ее автор, но вскоре разочаровывался, находя в звучании огрехи и неточности. Это приводило Марка в ярость, иногда у него возникало непреодолимое желание разбить ненавистную скрипку об стену, будто бы она одна являлась виновницей его очередной неудачи.

Единственное, что могло спасти его от гнетущих мыслей – это предстоящий музыкальный вечер в его училище, который должен был состояться уже скоро, и которого он ждал и боялся одновременно. Его педагог, Римма Алексеевна как-то сказала ему: «Это абсолютное счастье, Марик, когда ты выходишь на сцену и чувствуешь на себе сотни или даже тысячи взглядов. Это воистину потрясающее, ни с чем не сравнимое ощущение абсолютной власти над зрителем, который смотрит на тебя, завороженный твоей музыкой, и душа которого в эти волшебные минуты всецело принадлежит тебе.» Марк готов был подписаться под каждым ее словом, однако вечная неудовлетворенность собой и какая-то навязчивая неуверенность заставляли его усомниться в своих силах. Каждый раз, стоя за кулисами и ожидая своей очереди, он трясся как осиновый лист, вспоминая еще одну фразу, сказанную его педагогом: «Артисту, который не нервничает и не испытывает волнения перед выходом, следует подумать, правильно ли он выбрал себе профессию.» Но как только он оказывался на сцене и прислонял скрипку к плечу, все волнение уходило прочь, оставалась лишь музыка, которая подхватывала и накрывала его с головой словно огромная волна. Худощавый высокий юноша с густой гривой черных волос, узким бледным лицом и выразительными карими глазами с густыми ресницами – этот романтический байроновский образ придавал ему какую-то особую загадочность, он не знал полумер и всегда играл так, будто это было в последний раз, приводя слушателей в неописуемый восторг. И тем не менее Марк едва ли когда-либо был абсолютно доволен собой, поскольку ему все время казалось, что играть нужно было гораздо лучше. Сомнение, вечный спутник гениальности, постоянно одолевало его и не позволяло расслабиться ни на минуту.

Однако было еще кое-что, что мешало ему сосредоточиться – необычный сон, который преследовал его уже давно и от которого было невозможно избавиться. Марку снилась небольшая комната с бело-синими обоями и хрустальной люстрой, на небольшом журнальном столике стояла красная стеклянная ваза, окно всегда было открыто, а на подоконнике за прозрачной занавеской можно было разглядеть горшок с каким-то цветком. Марк прекрасно помнил, что никогда не видел подобной комнаты в реальности и не мог понять, откуда все это взялось в его голове. Странный сон, такой пугающий, и одновременно такой притягательный, не давал ему покоя. Марк никогда и никому не рассказывал о нем, это была его тайна, которую он скрывал от всех.

Подняв покрасневшие от усталости глаза, Марк заметил, что такси уже подъехало к дому. Он быстро расплатился, подхватил футляр со скрипкой и вышел из машины. Ему хотелось поскорее достать скрипку и снова попробовать сыграть, во что бы то ни стало сыграть, в данный момент ни о чем другом он просто не мог думать и был почти уверен, что именно сейчас у него есть пусть крохотный, но все-таки шанс на то, что на этот раз все получится. Азарт подогревал его уверенность, вбежав в свою комнату, он вынул из футляра подаренную отцом скрипку и спустя несколько секунд весь дом наполнился ее мелодичным, надрывным звучанием. Он был так увлечен, что даже не заметил настойчивый оклик матери. Суровое выражение ее лица говорило о том, что она явно недовольна происходящим.

– Марк! Ну сколько можно тебя звать. – ее речь, как всегда, была спокойной, но в то же время крайне требовательной. – Мы с отцом, конечно, ценим твое усердие и трудолюбие, но всему свое время. Тебе и самому должно быть понятно, что это уже переходит все границы. Ты почти не отрываешься от скрипки, даже ночью. Вот и сейчас ты влетел в дом и даже не удосужился переодеться и снять обувь.

– Мама, пожалуйста, не сейчас. Ты же видишь, что я занят, мне очень важно повторить этот кусок. Мне кажется, я нащупал правильную интонацию, я не могу ее потерять, у меня только начало получаться!

– Это может подождать. Скоро мы садимся ужинать. И ради Бога, приведи себя в порядок.

– Мама, я же сказал, что не могу! – не унимался Марк. – Ужинайте сегодня без меня, мне сейчас совсем…