Матерь Тьмы

ПРОКЛЯТИЕ мастеру Кларку Эштону Смиту, фальшивому проныре, агенту моих старых врагов, рассчитывавшему покопаться в моих мозгах и ускользнуть, и всем его наследникам. Он обречен Долгой Смерти, параментальным мучениям! Когда его принесет назад, как это бывает с каждым человеческим существом, точка опоры (0) и шифр (А) пребудут здесь, в его любимом «Родосе», 607. Я буду покоиться в назначенном мне месте (1) под Креслом епископа, самым тяжелым пеплом, который когда-либо ощущал мир. Затем, когда весы горы Сатро (4) и Обезьяньей глины (5) заработают и сойдутся в уравнении [(4) + (1) = (5)], да БУДЕТ его Жизнь Изъята. Предаюсь шифрованию в моем 50-книжии (А). Итак, моя книжечка (Б), иди в мир, и затаись, и прячься на полках, поджидая неосторожного покупателя. Иди, моя книжечка, и сверни несколько шей!

ТдК

Когда Франц закончил чтение, в голове у него крутилось столько названий мест и вещей, как знакомых, так и незнакомых, что ему пришлось особо собраться с мыслями, чтоб напомнить себе хотя бы визуально проверить окна, двери и углы великолепной гостиной Байерса, которая теперь заполнялась тенями. Упоминание о тяжестях, которым предстояло лечь… Он не мог сообразить, что это значит, но вместе с «самым тяжелым пеплом» эти слова заставили его вспомнить о старике, которого задавили насмерть, навалив тяжелых камней на лежавшую на груди доску за отказ давать показания на суде по делу о колдовстве в Салеме в 1692 году, как будто признание можно было выдавить, как последнее дыхание.

– Обезьянья глина… – растерянно протянул Байерс. – Глиняное изваяние шимпанзе? Несчастный страдающий человек, слепленный из праха?

Франц покачал головой. «И среди всего этого, – подумал он, – опять этот треклятый Родс, 607! Он вылезает снова и снова и, в каком-то смысле, связывает все это воедино».

Подумать только, сколько лет он владел тетрадкой и не наткнулся на этот тайник. Такие события заставляют человека впадать в подозрительность и терять доверие к любым самым близким, привычным ему вещам. Ведь чего только нельзя спрятать в подкладке твоей одежды, или в правом кармане брюк (если дело касается женщины, то в ее сумочке или лифчике), или в куске мыла, которым моешься. Там, внутри, вполне может оказаться лезвие бритвы.

Кроме того, он наконец-то взглянул на собственноручную запись де Кастри, сделанную таким аккуратным почерком, но совершенно невнятную по содержанию.

Но озадачило его нечто совсем другое.

– Дональдус, – сказал он, – как де Кастри смог добраться до дневника Смита?

Байерс медленно, с усилием выдохнул, распространяя вокруг запах алкоголя, потер лицо руками (Франц подхватил тетрадку, чтобы она не упала на пол) и сказал:

– Ну конечно. И Клаас, и Рикер говорили мне, что де Кастри был очень обеспокоен и обижен, когда Кларк вернулся в Оберн (как оказалось, без предупреждения, после того как каждый день на протяжении месяца или около того навещал старика). Де Кастри, по их словам, был так обеспокоен, что отправился в дешевые меблированные комнаты, где жил Кларк, заявил, что он дядя постояльца, и уговорил управляющего, чтобы тот отдал ему кое-что из оставленного Кларком при поспешном отъезде. «Я сохраню их для маленького Кларка», – сказал он Клаасу и Рикеру, а позже (после того, как они пообщались с Кларком) добавил: «Я отправил его вещи ему обратно». Они даже не подозревали, что старик питал неприязненные чувства к Кларку.

Франц кивнул.

– Но, в таком случае, каким образом этот дневник (уже со вписанным туда проклятием) попал от де Кастри туда, где на него наткнулся я?