Матери

Дом, пылающий на глазах у подростка. Истязатель, застрелившийся из ружья в амбаре. Тело раба, принесенного в жертву во время ритуала.

Демон, не знающий счета времени и все так же рыщущий в поисках, кого бы заманить в свои тенета, благо ротозеев кругом хоть отбавляй.

– Мне холодно, – проговорил Томми, – на дворе уже зима. Скоро пойдет снег.

Тут Норма заметила, что нижний край его рубашки в крови, равно как и простыни, и сквозь разорванную ткань проглядывает его разорванная кожа.

Она интуитивно поняла, что ему уже не помочь.

Норма даже не подумала вызвать «Скорую помощь». Она знала: слишком поздно, для Томми больше нет места в мире, который продолжал бы и дальше бить его по лицу и наносить удары в сердце. На что он отвечал бы единственно возможным для него способом – наихудшим.

Так все и должно было закончиться. Только так он и мог обрести покой. Только так она и могла ему в этом помочь, и себе заодно.

И они упокоились бы вместе, вдали от посторонних глаз.

Разделив на двоих свою последнюю тайну.

Норма обняла его, пытаясь согреть. Томми припал лицом к ее груди, будто хотел спрятаться.

Раненый птенец.

– Знаешь, а у меня получилось, – совсем тихо проговорил он. – Я силой вынудил его оставить меня в покое. Теперь все кончено. Я знаю, куда мы поедем с Тессой и где будем жить. Есть такое место. Я видел его, и детишек наших тоже видел. Тесса будет самой счастливой на свете. Я же ее так люблю, мама! Когда-нибудь и она меня полюбит, я знаю.

Томми закашлялся, он изо всех сил старался не закрывать глаза. Из него, казалось, вышла вся злость, все, что в последние годы двигало его мышцами и мечтами. Бурный поток перестал рокотать. В объятиях Нормы остался мальчонка, которого она когда-то чуть не потеряла и которого наконец увидела в облике почти взрослого парня, словно после превращения. И тело это было почти мертвое.

Она прижала его к себе еще крепче, глядя в его глаза, полные слез. Томми смотрел на нее как зачарованный, как в детстве, когда она, сидя у изголовья его кроватки, пела ему колыбельные, чтобы он спал спокойно.

Желая избавить его от последних страхов, она запела колыбельную, которую он любил больше других и которую она не пела ему с тех пор, как была жестоко поругана его невинность, с тех пор, как настоящим кошмаром для него стала действительность, ворвавшаяся однажды в его уютную комнатку, – кошмаром, от которого она так и не смогла его освободить.

Тише-тише, мой малыш, что ж ты плачешь и не спишь?…

Папа наш все на работе – нам ведь денежки нужны, чтоб не знали мы нужды…

Собравшись с духом, чтобы ее слабый голос не дрогнул от нестерпимой боли, она вдруг почувствовала, что сердце сына стало биться медленнее, мышцы его расслабились, и он отпустил ее руку.

Продолжая петь, она попыталась в последний раз разглядеть проблеск жизни в его влажных от слез глазах – и увидела, как в них угасает то, что осталось от его души.

Прислонившись к дереву, он учил двух своих сыновей играть в бейсбол. В воздухе витал аромат только что испеченного в духовке пирога. Тесса, пристроившись на ступенях крыльца, радостно наблюдала за ними; у ее ног лежал большой букет полевых цветов, который они ей принесли.

Эрик Хьюитт, крепко сжимая биту в руках и согнув колени, как он его наставлял, ждал, когда старший брат бросит ему мяч, а затем ударил по нему с такой силой, что он, взвившись над крышей дома, упал на склон и тут же покатился в сторону океана.