Матерятся все?! Роль брани в истории мировой цивилизации

Именно поэтому в народном сознании собака могла успешно конкурировать с чёртом в других инвективных восклицаниях типа «Чёрт с ним!» – «Пёс с ним!», «Чёрт его знает!» – «Пёс его знает!» и даже «Ну его к чертям собачьим!». Вот почему обвинение в сношениях с собакой (= дьяволом) можно было понимать и как обвинение в ведьмовстве, то есть «Твоя мать совокуплялась с собакой» = «Твоя мать – ведьма!».

Однако такое объяснение «собачьего» мата не является единственным. Допустимо интерпретировать его и как способ максимального унижения матери оппонента, причём и эта интерпретация возможна в двух вариантах: 1) «Твоя мать была изнасилована собакой» и 2) «Твоя мать по собственному желанию вступила в связь с собакой». В последнем случае это оскорбление смыкается с инвективой типа «Твоя мать – шлюха!». В обоих случаях оппонент – «сукин сын». Сравним фарси «Mâdar sag!» – «Твоя мать – собака!».

Заслуживает внимания гипотеза о том, что наиболее непристойное слово русского языка – «пизда» произошло от «пёс», как и его соответствия в других языках – например, английское «cunt», французское «соп», исп. «соñо» и др. под. могут иметь отношение к латинскому «canis» («собака»). Греч, «киоп» («бесстыдный») может означать «vulva».

Как видно из приведенных выше примеров, в настоящее время инвектив, напрямую называющих собаку в качестве производителя непристойного действия, осталось мало – конечно, если не включать в это число многочисленные варианты «сукина сына» («сын суки», «сын собаки» и так далее). Даже простая инвектива «Собака!» может рассматриваться как намек на «собачий» мат, подобно тому как инвектива «Сестра!» или «Шурин!» содержат непристойный намёк в некоторых культурах (см. ниже).

Суммируем сказанное. Вначале инвектива была исключительно резкой и обвиняла оппонента в позорном или даже дьявольском происхождении, что, разумеется, имело целью понижение его социального статуса. Однако позже произошёл ряд социальных и языковых изменений, которые привели к серьёзному изменению самой сути инвективы. Прежде всего, изменилась оценка собаки, которая в одних ареалах оставалась «нечистым» существом, в других приобрела статус лучшего друга человека. К концу Средневековья охота за ведьмами стала терять свою «актуальность», так что обвинение в ведьмовстве перестало ощущаться столь остро, как раньше.

Сам факт крайней эмоциональной насыщенности инвективы «Пёс!», «Собака!» привел к эмоциональному перенасыщению и как результат – к снижению эмоциональной силы слова и его междометизации.

Когда же всё выражение с этим словом окончательно превратилось в довольно слабое восклицание, подлинный непристойный смысл всего сочетания перестал иметь большое значение, и «пёс» мог опускаться как само собой разумеющийся. С течением времени, однако, перестав употребляться на протяжении столетий, слово «пёс» забылось.

В результате такой трансформации вся инвектива неожиданно приобрела новый, очень грубый смысл, так как теперь уже основная оскорбительная роль принадлежала не псу, а самому говорящему.

В абсолютном большинстве случаев, однако, говорящий в подобных инвективах не называется, хотя и подразумевается, то есть «Ёб твою мать!» интерпретируется как «Я ёб твою мать!».

Именно отсутствие прямого упоминания говорящего заставляет подозревать, что самого говорящего в этом выражении никогда и не было, что он фактически домыслен в результате описанной выше трансформации. Эта трансформация и превратила бывшую «собачью» инвективу в одну из самых грубых для любого современного ареала.

Наконец, нельзя не упомянуть о ещё одной гипотезе, согласно которой собака вообще не имеет отношения к природе мата. Исследователь инвективного словаря в языках народов мира И. Гавран, писавший на сербско-хорватском языке, а вслед за ним и Ф. Кинер, выпустивший монографию на ту же тему по-немецки, предполагают, что первоначально мат выглядел примерно как «Пусть дьявол выебет твою мать!», а уж потом «дьявол» заменился на автора высказывания.

Таким образом, поначалу это была чудовищно богохульная брань. В своё время брань даже против матери, отца, семьи считалась «малой бранью», а всё, что поминало веру, крещение, душу и так далее – «великой бранью». Гавран утверждает, что в XVIII в. славянский мат распространился на славянских католиков и частично – далматинцев. А в XIX в. расширился богохульный набор «объектов мата», кроме матери в ход пошли Бог, Мадонна, святые, всевозможные священные предметы вроде просфоры, креста и так далее. За ними последовали власти предержащие, мирские предметы…

Думается, что и эту гипотезу можно соединить с предыдущими: один вариант не исключает и другого. Сомнение вызывает разве что утверждение, что оскорбление в адрес рода когда-либо считалось слабее оскорбления религиозных святынь: в самом крайнем случае они могли быть только равными по уважительному к ним отношению; в конце концов, родовые святыни имеют самое прямое отношение к святыням церковным. В этом убеждает инвективная стратегия неславянских, особенно южных и восточных народов.