Материя

– Понимаете? – сказал он. – Следуя этой логике, мы в конечном счете должны оказаться на низшем уровне реальности. Или на высшем – как посмотреть. Реальность может порождать самые нелепые случайности – встретив такие в романе, мы ни за что в них не поверим. А потому только реальность – творимая в конечном счете материей в ее первозданном виде – может быть так немыслимо жестока. Все, способное мыслить, все, способное проникнуться понятиями вины, справедливости или нравственности, воспримет такую дикость – если она допущена сознательно – как проявление абсолютного зла. Нас спасает нежелание думать. Но оно же является нашим проклятием. Так мы становимся сами для себя учителями нравственности, и бежать от этой ответственности невозможно, как невозможно взывать к некой высшей силе, которая, на наш взгляд, искусственно сдерживает или направляет нас.

Хирлис постучал по прозрачному материалу, по ту сторону которого шла война.

– Мы – это информация, господа, как и все живые существа. Но нам еще повезло – мы закодированы в самой материи, а не циркулируем в абстрактной системе как сочетания частиц или стоячие волны вероятности.

Холс поразмыслил над услышанным.

– Конечно, сударь, ваш бог вполне может оказаться скотиной, – сказал он. – Ну, или эти иллюзионисты.

– Возможно, – сказал Хирлис. Улыбка сошла с его лица. – Те, кто над нами и за нами, вполне могут оказаться олицетворением зла. Но такой взгляд – на грани отчаяния.

– И как все это связано с моей просьбой? – спросил Фербин.

Ноги у него налились тяжестью, и он уже начал уставать от этих бессмысленных с виду спекуляций, опасно близких к философии – предмету, с которым он соприкоснулся лишь мимолетно, усилиями нескольких отчаявшихся преподавателей. Впрочем, несмотря на мимолетность, у него сложилось стойкое впечатление: суть сей науки сводится к попыткам доказать, что единица равна нулю, белое – это черное, а образованные люди могут говорить через задницу.

– За мной наблюдают, – сказал Хирлис. – Могут наблюдать и за вашим жилищем здесь. Не исключено, что такие же крохотные машины шпионят и за вашим народом. Смерть вашего отца, принц, возможно, видело больше глаз, чем вы думаете. А то, что увидено однажды, можно увидеть и дважды. Только первичную реальность нельзя воспроизвести в полной мере, а все, что передается, может быть записано и обычно записывается.

Фербин уставился на него.

– Записывается? – в ужасе переспросил он. – Смерть моего отца записывали?

– Это вероятно, но не более того.

– Но кто?

– Окты, нарисцины, мортанвельды… Та же Культура. Кто угодно при наличии нужных средств, а это как минимум несколько десятков цивилизаций-эволютов.

– Это делают такие же невидимые наблюдатели, к которым вы иногда обращаетесь, сударь? – спросил Холс.

– Приборы, очень похожие на них, – ответил Хирлис.

– Их невозможно увидеть, – презрительно сказал Фербин. – А также услышать, потрогать, понюхать, лизнуть, обнаружить. Иными словами, они – сплошная выдумка.

– Ах, принц, иногда невидимо малые вещи сильно влияют на нас. – Хирлис задумчиво улыбнулся. – Я давал советы правителям, и мои самые серьезные услуги в военной области не имели отношения к стратегии, тактике или производству оружия. Я всего лишь сообщал информацию или убеждал принять микробную теорию распространения болезней. Вера в то, что мы окружены микроскопическими существами, которые сильно и непосредственно влияют на судьбы отдельных людей, а через них – на целые народы, стала первым шагом к власти для многих великих правителей. Я потерял счет войнам, которые на моих глазах выигрывали медики и инженеры, а не военные. Такие вредоносные существа, невидимые для человека, существуют, принц. Как и другие вещи, что созданы с помощью технологий, недоступных вашему воображению. – Фербин открыл рот, собираясь возразить, но Хирлис продолжил: – Впрочем, ваша вера утверждает то же самое, принц. Разве вы не верите, что МирБог видит все? Как, по-вашему, ему это удается?

Фербин, сбитый с толку, чувствовал, что почва уходит у него из-под ног.

– Но это же бог! – громко возразил он.