Мажарин

— Я не дома. А ты где сейчас? — уточнил Мажарин, тайно удивляясь быстроте, с которой сработал друг.

Выйдя утром от Марины, сразу позвонил ему и попросил достать архив из Склифосовского.

Все документы, какие только есть на Стэльмах. Если они там вообще есть…

— На Сретенке еще.

— Давай в «Шотландскую клетку», я рядом.

— Отлично. Я как раз с утра голодный.

— Через пятнадцать минут буду, — чувствовал легкий нервный озноб, понимая, что новости будут далеко не радостные.

Конечно, Витя не удержался и напомнил Мажарину, как плохо для него все закончилось прошлый раз, но просьбу выполнить согласился. И не первую подобную просьбу. Он уже Савину по гроб жизни должен за его отзывчивость.

С чего начинать поиски, долго раздумывать не пришлось: была какая-то болезнь и

Была какая-то подруга из Склифа. Только совсем безмозглый не сведет эти факты вместе. Найти информацию для Витьки не проблема, особенно, если знать, где искать. Это как раз его профиль — он в Информационном Центре МВД работает.

К ресторану Мажарин подъехал первым. Заняв маленький двухместный столик в дальнем конце зала, предупредил официанта, что будет не один, и заказал кофе. Есть не хотел, аппетита не было.

Савин пришел через пять минут, уставший после трудового дня, но бодрый от новостей.

— Привет. Как день прошел?

— Витя, ты меня к чему-то подготовить хочешь? — снисходительно улыбнулся.

Друг смутился и громко вздохнул.

— Там пиздец… — произнес беззвучно, одними губами, и, отказавшись от мысли придумать какое-то вступление, отдал Сергею папку, которую принес с собой.

— Я и не сомневался.

— Ты на даты посмотри.

— Вижу.

Со стороны казалось, что Мажарин листал полученные документы равнодушно, не вникая в написанное. Только румянец, поднимающийся снизу и багрово заливший шею и лицо, выдавал его чувства.

Витя хотел сказать что-то еще, уже сделал вдох, но осекся, столкнувшись с Мажаринским взглядом. Этот взгляд, казалось, откинул его от стола, заставив молчать.

Савин и смолчал. Это действительно лучше, чем говорить ободрительные глупости.

Не хотел бы он быть сейчас на месте друга. Не дурак же, понимал прекрасно, что из-за Маринки тогда все случилось, она в этом замешана.

Сначала Серега ее искал, потом пришлось искать самого Серегу.

Нашли. Успели. Трое суток он пролежал в реанимации, не приходя в сознание. Не знали, выживет ли. Потом дышать учился самостоятельно, ходить. Операции, лекарства. Долгая реабилитация. И все из-за бабы!

Семь лет прошло, наладилось, забылось вроде и вот снова: «Витя, найди…». Не хотел, честно говоря, искать ее, язык прикусывал, чтобы что-нибудь резкое не сказать, потому что до сих пор помнил то время, те страшные дни.

Будто вчера мотался в больницу, в палате рядом с ним сидел, когда он даже говорить не мог. А этой стерве хоть быть что, она даже не появилась, где ее носило, непонятно. Теперь понятно: где носило и что не стерва.

Глядя на Мажарина, Савин снова задумался, высказать ли крутящуюся в голове мысль или остановиться на сказанном.

— Ты только не обижайся, я прямо скажу, — все-таки решился, у него тоже накипело, Серега ему не чужой. — Но я, блин, правда рад, что все так вышло… что Маринка не лярва какая-то, которая тебя тогда вот так кинула… ей тоже совсем не сладко было…

Мажарин дернулся, чуть отъехав вместе со стулом от края стола.

— Не сладко? Мне даже удавить за все это некого, понимаешь? — сказал не громко, но так, что Савин похолодел. — Что они с ней сделали… со мной… Думаешь, я радовался, когда они подохли? Нет. Потому что легко умерли.

Теперь понимаю, что слишком легко. Они не так подохнуть должны. Я тебе даже словами не могу описать, что бы я с ними сделал… даже высказать не могу, — говорил тихо. Тяжело выдыхая слова и оглушая взглядом, блестящим, яростно-отчаянным.

Витя кивнул. Смутное он имел представление обо всей ситуации, Серега почти ничего не рассказал, но сейчас не время задавать вопросы, проясняя неточности понимания. Надо дать ему выговориться. Просто выговориться. Может, легче станет.

Но Мажарин замолчал. Закаменел, закусив губу, чтобы не выпустить из себя рвущийся из горла вой. Глубоко вздохнул, втягивая в себя побольше воздуха — и мысли пошли потоком, отчаянные, дерганные, и свело что-то в левой половине груди, стянуло.

Только подумаешь, что уже испытал достаточно, чтобы жить, не удивляясь, но жизнь дерьмовая снова волной накрывает. Снова превращает внутренности в кроваво-пенистое месиво, что задыхаешься, захлебываешься…

Как же ты, родная моя… как же ты…

Даже думать стало невыносимо: мысли рваные, без окончания. Сердце, казалось, рассыпалось на мелкие кусочки. Кровь в венах запульсировала — можно пульс считать, не прикасаясь к руке.

Маринкино лицо забелело перед глазами, голос застучал в сознании.

Семь лет у него валялись ее украшения. Через семь лет узнал, что они фальшивые.

Эти семь лет жизни тоже фальшивые. Все семь лет не от того лечился и не тем болел.

Ярость, черная и бессильная, стянула тело острой проволочной болью. Он в ней потерялся. В них. В боли, злости, ярости.

И песок в глаза, пыль его растерзанной, растертой кем-то в порошок жизни…