Меч и ятаган

Во всех областях медицинской науки Гиньяр обладал огромными знаниями, но и неменьшим высокомерием. Он мог по памяти цитировать Авиценну, персидского доктора, чей «Канон врачебной науки» считался непревзойденным вот уже четыреста лет, и Галена, чьи работы были золотым стандартом уже тысячу лет. Кристиан с гордостью показал ему новый учебник по анатомии фламандского доктора Везалия, но Гиньяр пренебрежительно отмахнулся:

– Сожги его! Этот идиот осмеливается спорить с великими старыми мастерами!

Кристиан настолько боготворил своего учителя, что чуть не выполнил его указание.

Проведенное с доктором время лишь усилило страсть Кристиана к целительству, хотя кое-что в практике Гиньяра его не удовлетворяло. Доктор был слишком далек от самого предмета своих занятий – от самих пациентов. Кристиан хотел прикасаться, осматривать, исследовать. Гиньяр же подобные занятия презирал, однако был мастером своего дела, поэтому Кристиан отметал в сторону свои сомнения и жадно учился у него всему, чему мог. Он впитывал информацию словно губка и каждый вечер пересказывал все события дня Бертрану, который не особенно верил в исцеление, кроме как по воле Божьей, и считал всех врачей шарлатанами.

– Насколько он хороший доктор, мы узнаем после того, как твоему отцу станет известно, чем ты тут занимаешься, – хмыкнул Бертран.

Однажды Гиньяр сделал нечто, что очень обеспокоило Кристиана. Доктор лечил юную дочь лавочника, страдавшую, по его мнению, от желчной лихорадки. Он прописал ей вербену обыкновенную. В тот же день такой же диагноз Гиньяр поставил дочери графа, но той вместо вербены прописал мумие, которое, как он объяснил графу, представляло собой эссенцию, выделяемую трупами, забальзамированными в древние времена.

– Это драгоценнейшее снадобье извлекают из мумий, найденных в катакомбах и гробницах Египта, – объяснил он.

Мумие часто применялось для лечения состоятельных пациентов, но Кристиан своими глазами видел, как доктор наполнил бутылочку той же самой настойкой вербены, которую прописал и дочери лавочника. Несколько дней Кристиан мучился, но потом все же собрался с духом и задал доктору беспокоивший его вопрос.

– Тебе показалось! – резко осадил его Гиньяр.

Кристиан согласился с учителем, но потом задал еще один вопрос об использовании разных лекарств для лечения одной и той же лихорадки у двух девушек одинакового возраста.

– Лихорадка одна и та же, а физическая кондиция разная, – ледяным тоном оборвал его Гиньяр, давая понять, что разговор окончен.

«Лихорадка одна и та же, а кошельки – разные», – усмехнулся Бертран про себя.

Лихорадка прошла у обеих пациенток, родители остались довольны. Кристиан продолжал переживать на этот счет, а Гиньяр продолжал сохранять спокойствие.

Практическую часть работы Гиньяр поручал цирюльнику по имени Марсель Фуко. У Марселя была лавка рядом с воротами Порт-де-Монмартр, и он был так же груб и потрепан жизнью, как и район, в котором работал. Одевался Фуко просто, на фартуке все время были пятна крови и волосы, ногти грязные и потрескавшиеся, руки испещрены шрамами. Они с Гиньяром могли вместе работать с пациентом, но положение у них было совершенно разное. Гиньяр являлся уважаемым членом медицинского факультета. По милости короля он и его коллеги-доктора стали элитой медицинского мира, получили монополию на медицинскую практику, в которой ученость всегда ценилась выше практических навыков. Способность врача вылечить пациента считалась куда менее важной, чем его познания о болезнях. Хирурги вроде Марселя обычно были низкого происхождения, имели скромное образование, да и то, как правило, получали его в боях. В Париже они могли лечить пациентов лишь с разрешения докторов, патрициев от медицины, которые, как правило, сами не прикасались к медицинским инструментам и к пациентам, если этого можно было избежать.

Однажды Гиньяр, Марсель и Кристиан уходили от пациента, которому сделали кровопускание. Двумя этажами выше в соседнем доме внезапно рухнули потолочные балки. Рабочие закричали, пытаясь предупредить прохожих, на которых градом посыпалась тяжелая черепица. Одна из плиток упала на голову каменщику, толкавшему по улице нагруженную кирпичом тележку. Он лежал при смерти, из глубокой раны на правой стороне головы текла кровь. Гиньяр и Марсель склонились над несчастным и осмотрели его. Оценка состояния заняла у Гиньяра не больше секунды.

– Не выживет, – сказал он, поднимаясь с колен. – Рана смертельная, тут ничего не поделаешь.

Марсель зажал рану углом фартука и произнес:

– Возможно, это так, ваше великолепие, но, если вы не возражаете, я попробую сделать все, что в моих силах.

– D’accord[9], – пожал плечами Гиньяр. – Мне нужно готовиться к лекции, – бросил он, стряхнул с платья пыль и ушел восвояси.