Меч Михаила

Отдышавшись, как заново родившись, в вековом еловом лесу, Торгейр Фосс принял, как дар, доставшееся ему долголетие, тут же смекнув, что жизнь прихлынула к нему как раз для того, чтобы ее неустанно славить: прекрасен недавно вырытый утиный пруд с чистой проточной водой, великолепны могучие, под снегом, лапы елей, несравненны и чисты прохладные черемуховые белые ночи, величественны алые осенние закаты… а уж как хорош мятный, заваренный в медном чайнике, чай! Торгейр пьет его на ночь, как раньше пил крепкий кофе, и снятся ему теперь одни только розовые, со свастикой, ангелы. Он собирает старые немецкие, тридцатых годов, почтовые открытки: тогда у людей был хороший вкус. И самую из них сентиментальную, с вплетенной в свекольное сердце свастикой, он дарит себе на свой день рождения.

24

Если с кем-то и можно всерьез сойтись, не ущемляя при этом свое люциферическое самолюбие, так это с Гертом Дюком: сойтись в единой большой игре. Тут бьешь наверняка и знаешь: сзади запасной. Тот, которому доверено всё. Но при этом каждый стоит отдельно, сам по себе, не затеняя другого, не подсказывая другому свое мнение. Между ними сразу так уложилось: давать друг другу ход, не тормозить на полуслове, ценить паузу. Как раз в паузах-то и прослушивается главное, чего не впихнешь в слова: пульс твоего сердца. А сердце ноет об одном и том же: как обустроить ограбленную, развращенную, проигравшую две мировые войны Европу. Как не дать белой расе вымереть. Как сохранить для всего мира арийца, то есть как раз того, кто один и тащит весь воз на себе. Стоит кому-то об этом заикнуться, и его тут же освистают как внучатого племянника Гитлера и просто идиота, рубящего под собой сук. Наука не пользуется сегодня этим понятием, ариец, как раз потому, что ей поручено скрыть от тебя суть происходящего: все, что есть еще в мире живого, все оно арийское, связанное напрямую с солнцем. Жизнь, любовь, свет. И самым невыносимым для науконосов обстоятельством оказывается вопиющий на всю историю факт: русские тоже арийцы. Хорошо, что сами русские об этом не знают. Не знают о том, что в них самих медленно расцветает германский дух.

Самодельным молотом Тора можно шарахнуть по запаутиневшему Европу насекомому: есть еще у нас наши границы, границы культур, границы крови. Паук трясет ловчие сети банков, и бьется в них чья-то перепуганнеая насмерть глупость, хотя давно уже пора какой-нибудь, хоть даже белой вороне насекомое склюнуть. Но пока глупость защищена паучьим законом, само насекомое будет только жиреть и хорошеть, разжижая своей кошерной слюной монолит любого государства и превращая единое целое в хаос противостоящих друг другу фрагментов когда-то единой нации. Никаких больше в мире наций, кроме паучьей! Тут надо поскорее управиться с неуступчивой рашкой, с почти уже нашей рашей. Но все почему-то никак, сколько не танцуй на праздничном столе среди испачканных кровью тарелок… Никак.

И пока другие уступают свои дома остро нуждающемуся в благоденствии мигранту, засевший в лесу Торгейр Фосс объявляет о нордической весне, не просто так и не вдруг обнаружившейся посреди корректно серой паучьей дозволенности: ветер с моря, надутые паруса, цветущие вишни, милая, забытая, потерянная Норвегия…

Скоро ее уже не будет, но пока… пока бродят еще по лесу лоси и сам лес еще тёмен и дик, и это хорошо. Хорошо потому, что это никому в мире не нужно, оно само по себе, в своей счастливой подчиненности Кругу Зодиака, который германцы всегла называли Кругом Животных. Тут все совершенно, в природе, тут нет свободы. Вот почему животное, в отличие от людей, безгрешно. Животное лишь следует своему планетарному закону, оно, в сущности, спит… спит и видит сны. Это совсем уже не животный труд, проснуться: проткнуть своей головой материнское лоно Зодиака и… высунуться наружу, теперь уже в твой космос, где нет больше никакой животности.

Это пробуждение к себе есть попросту взлом надежно работающей системы, остановка на полном ходу, авария. И ангел тихо шепчет тебе в висок: ты потерял всё, что имел. Только ангел один и понимает, что теперь ты – в пути, и ходу назад нет. Есть только неизвестность, с прорезающими ее молниями страшной догадки: у тебя есть попутчик. Он не скажет тебе ни слова, только будет смотреть на тебя в упор и ждать. Этот Его осуждающий, полный трагизма взгляд. Он-то знает, что тебе предстоит: стать чашей Грааля, наполниться светом. Тогда ты перестанешь наконец быть только животным, перестанешь напрасно искать истину в своих подпорченных рассудком инстинктах. Перестанешь наконец сомневаться.