Меч Михаила

Но только не в этой, проживаемой тобой сегодня жизни, но после ее завершения, уже по ту сторону, ты сможешь применить то, что от Одина узнал: ты вносишь эту мудрость, этот драгоценный мёд поэзии, в духовный мир, ты делаешь это для всех. Ведь на это способна только нордическая душа, да и то не любая, а ищущая. И если истребить норвежца удушающим счастьем благоденствия, противогриппозной вакциной, ранней узи-диагностикой, гомосексуальным психозом, порно-медийным успехом и денно-нощным насилием мультикультурализма, мир не получит необходимой ему порции духа. Мир без арийцев, это всего лишь кладбище. И если сегодня не успеть сохраниться, завтра может быть уже поздно…

– И твой отец думает, что Бог позволит миру вот так пропасть? – с негодованием шепчет в полумраке купе Ваня, – Даже не вступится? Не защитит?

– Бог и так уже все это в Себе имеет, все, что люди могли бы достичь, поэтому Он ничего и не теряет. Он дал нам такую возможность: расти вверх, дал сверх того свободу выбора, каждому в отдельности, и каждый решает сам, вверх ему или вниз…

– Все уже внизу, уже на дне, – безнадежно заключает Ваня, – и самый главный, единственный вопрос всегда остается без ответа: как быть с тем, что не от мира сего?

Этот вопрос может поставить лишь каждый самому себе: как мне быть с собою? Как вместить в короткие жизненные сроки еще и свою наджизненную, свою вечную, не подверженную смерти и рождению часть? И никто ничего тут не посоветует, оставаясь застрявшим в мути сего мира. Ответ есть лишь в тебе самом: Я есть дух.

Это что-то несуразное, всем нам чуждое, да, враждебное. Это оскорбляет нас, дразнит, вводит в заблуждение, и мы не такие уж простаки, чтобы тут же не высмеять все это как глупость. Мы, нормальные люди.

– В конце концов это не имеет никакого значения, – наконец отзывается Ева, – раса, религия и прочее, перед величием того космического факта, с которым сегодняшняя наука вовсе не намерена считаться: Христос здесь, на земле. «Я с вами до скончания мира». Он здесь, но пока лишь единицы его видят. И не принцип наследственности и крови, уже давший истории свой плод, но принцип Я, принцип индивидуального восхождения к духу, вот на чем стоит будущее каждого из нас… если оно только будет. Вопрос лишь в том, как много людей устремятся в это будущее…

– А если только ты одна? – настороженно интересуется Ваня, – Одна во всем мире?

Ева пожимает под одеялом хрупкими плечами:

– Значит, одна.

Такая, она пугает Ваню и отталкивает. Она смотрит в какую-то свою безысходную зиму, примеряется к ней уже сегодня, хотя с чего бы это теперь-то, в двадцать шесть лет, вот так мерзнуть… Ваня находит под одеялом ее руку, потихоньку жмет, получая в ответ едва заметное движение озябших пальцев: я тут, с тобой… и между нами пока ничего еще не было… да как это, ничего?.. все уже между нами решено! И так это непостижимо и чудесно, будто тебя несет ввысь из этого, сонно дышащего вчерашней едой и потом вагона, но куда это, ввысь? Выйти в морозный тамбур и слушать, как воет тепловозный гудок, вырвавшийся из горла кромешной тьмы и тут же подхваченный встречным шквальным ветром… и ветер то несется впереди тепловоза, то вдруг уступает ему, свернув к темному, по обе стороны рельсов, лесу, то снова нагонит, наслаивая оторвавшийся было вой на пронзительность свиста, и множество сплетенных в погоне друг за другом голосов несется следом за поездом, и нет между ними никакой розни, и всякий диссонанс тут же оборачивается гармонией, раскрывающейся просторными септимами навстречу врывающемуся в них духу… духу самого этого движения… Это и есть, может, та музыка, с которой никому пока не совладать, пока ум еще цепляется за мертвые схемы рассудка, пока звук не стал еще приглашением вон и прочь, пока…

Они стоят в холодном тамбуре, каждый сам по себе, со своим и только своим разгоном судьбы, и мягко так, заботливо, нежно овевает их откуда-то взявшееся, будто высеченное из самой середины сердца, тепло: ты здесь, во мне… И не надо никуда уходить, так и стоять тут, едва касаясь друг друга плечами, и только слушать, слушать…

25