Меч Михаила

В Одессе у него родня, хотя лучше бы ее и не было: все как один никчемные. Живут на Ближних Мельницах, одна только видимость, что в своем доме: вода из колонки, сортир во дворе. Двое племянников: один недавно сел, другой только что вышел, оба курят травку, ею же приторговывая. Но с Наумом Лазаревичем оба очень вежливы, ну так это, вежливы по-одесски, не у всех же такой интеллигентный дядя, даже деньги иногда дает. От матери им ничего уже не дождаться: вляпалась в неудачное замужество, донашивает свои же обноски, копит на похороны себе и ему, одноногому, никогда не просыхающему Кузьме, в которого оба сына воровской сноровкой и удались. Спасают семейство три ореховых дерева: хоть и стоят на каменистых, замусоренных старым тряпьем и картофельной кожурой задворках, но плодоносят исправно, и орехи все один к одному, крупные, светлые, только на базар, не себе. А себе – одна лишь неуклюжая суета казаться соседям не хуже. Ну, оно так и есть, не хуже, те ведь тоже не лучше. Так и ползут, год за годом, каждый к своему концу.

Решив было в этот раз родную сестру не навещать – невмоготу смотреть на безнадежную бедность еврейки – Наум Лазаревич вдруг ни с того ни с сего передумал: пойду! Да как же ни с того ни с сего, когда как раз с того: сказать этому пройдохе-племяннику, чтобы присмотрел в окрестностях Одессы клочок земли, небольшой такой, соток на пятьдесят… но так, чтоб непременно с ореховой рощей.

Нельзя сказать, что Наум Лазаревич сам так уж любит грецкие орехи, разве что в сваренной на меду редьке, но толк в них знает. Существует, говорят, и саратовский грецкий, которому минус сорок три нипочем, и ростом мал, удобен, но только… в чьем-то больном воображении. Здоровое же, а оно как раз тут, воображение подсказывает, что ореховый бизнес – дело исключительно одесское: обеспечьте себя, своих детей и внуков! Недаром же Одессу строили франкмассоны: тут и тепло, и рукой подать до Парижа. Не изменим себе, но мир – изменим. Так вы еще ни разу не были в Одессе? Поразительная некультурность. Даже Троцкий, и тот был одно время одесситом. Или, как сказал однажды тоже одессит Бабель: а вы меня читали? Нет?? И не хотите??? Странно.

Мир надо менять к лучшему.

Уже видя перед собой будущий ореховый рай, Наум Лазаревич мгновенно подсчитывает годовую прибыль… ах, как бы не ошибиться! И если дело пойдет, прикупить соседнюю землю, но это уже предстоит сделать Женьке, он-то не промахнется. Димка простоват, ему разве что в администраторы… И само собой напрашивается уже подходящее для будущего дела название: «Синёвский орех», и мельтешат в разогретом воображении несметно-несчитанные упаковки, отсылаемые в Варшаву, в Стокгольм и даже, может, в Париж… Из состояния этой счастливой придурковатости Наума Лазаревича выводит звонок племянника: срочно или никогда! Нашел, значит, то, что надо, прохиндей. И ведь еще не поздно передумать, еще лежат в банке из-под кабачковой икры те самые, вовремя из банка изъятые, родные, в еврах… Подумав о пачке валюты, Наум Лазаревич мгновенно приободряется, орет на племянника, чтобы тот не слишком так вольно выражался… Ладно, придется ехать к ним, не принимать же этого негодяя в лучшей одесской гостинице.

Давно уже Наум Лазаревич здесь не был. Те же ржавые, с мусорки, ворота, кое-как приткнутые к накренившемуся, латанному старой жестью забору, свисающие на улицу ветви абрикосов и алычи, ленивый лай собаки. Осторожно тронул калитку: заперта, и не на шпингалет, который легко, просунув руку, открыть, а велосипедным, надетым на столб, замком: ни в какую, сколько не дергай. Подумал, что замок наверняка сворованный… а тут уж сестра идет открывать, ковыляет на толстых больных ногах, кривит рожу для долгожданной встречи… и вот уже тянет свое плаксивое: «Наум, как мы тебя ждали…» А следом за нею тащится пес, весь в колтунах и колючках, но на задних лапах: тоже свое выпрашивать. Скажешь ему: «Танцуй!», и тот ну себе кружиться, подпрыгивать, тонко визжать, а глаза-то… ну только что не плачет. Голодный. Бывает, ловит наравне с котом мышей, но стар уже, нерасторопен стал, может, и жить ему только до зимы… «Ну-ну, пошел…» Следы лап на белых брюках. Сестра гонит кобеля палкой.

Переступая затертый до черноты порог, Наум Лазаревич брезгливо принюхивается: все тот же, вечный запах пустых щей и нестиранного белья, из открытого для просушки погреба тянет затхлостью и гнилью. «Как-нибудь продержусь… – мысленно успокаивает он себя, – минут двадцать, не больше…» А получается аж два часа, пока вникнешь в путанные пояснения племянника, теперь бы уж и поехать посмотреть участок.