Меч вакеро

Крепко был наслышан Мстислав о трагедии, грянувшей на Аляске, но еще лучше помнил и знал страшную судьбу селения Святого Михаила на Ситке сам Кусков. Колоши145 вырезали и сожгли его, будучи вместе с людьми Барбера, закадычного друга Гелля. Именно поэтому прежде, чем поднимать дома, блокгауз да арсенал, были возведены массивные крепостные стены. Дьяков сам руководил этим делом и гордился вышедшим результатом. На двух углах форта сладили две двухэтажные башни с амбразурами. Высотой стены были до трех сажень из мощных плах, по восьми дюймов каждая. Тес с пиленой доской и битым камнем возили с берега. Люди, зачастую некормленные, искусанные москитом, зло рычали на обессиленных лошадей, вытягивали горемычных кнутами, и раз за разом, день за днем скрипели осями разбитых телег. Боле всего хлебнули маяты, когда по дороге, идущей в гору, тянули крепостные орудия. Пушки без лафетов и колес были уложены штабелем на подводу о шести осях и схвачены меж собой пеньковой веревкой. И надо такому случиться! Уж были у цели, когда в изрытой земле по самые ступицы увязла многопудовая подвода… Мужики рвали жилы, подлаживали колеса буковыми слегами, бросали валежник и доску, забивали до смерти кляч, сами впрягались как бурлаки, покуда не сдюжили дело.

И все же от месяца к месяцу крепость росла и зримо ширилась. Охотники и морского дела старатели, ругаясь и шутя, били сваи из кондовой сосны, закладывая пристань и верфь, тесали лесины для командирского дома, кузницы и будущих кораблей. Уж такой был Кусков. Где бы ни появлялся он, где бы ни оседал — сам без крыши, а верфь закладывал, — знал он боль русских колоний: без паруса да без весел жизни нет. Об одном сокрушались они с Дьяковым: пушек в крепости было негусто, всего двадцать стволов, но пока Бог миловал. Испанцы хоть и точили зуб на северного соседа, но открытых военных действий не вели; краснокожие, наоборот, не скрывали радости объявившимся русским, но веры им было мало. «Сколько волка ни корми — всё равно в лес смотрит», — говаривали зверобои. Соглашался с ними и Мстислав, хотя зла на индеанов не держал, со многими дружбу водил, да и причины покуда серчать не было.

—  Ну, ты чего приотстал, Ляксеич? — выдохнул командир, стоя у открытых ворот крепости. Синий сарафан его жены мелькал уже мимо казармы «промышленных».—Ишь, баба-то моя уже где… Скора на ногу.

—  Доля у них такая — впереди мужа бежать. — Мстислав поравнялся с Иваном Александровичем и, обернувшись, глянул на берег, где шумела работа и слышались голоса.

—  Любуешься? — Кусков приобнял за плечо Дьякова. — И есть на что, брат. Не от росы урожай, а от поту. Вот закончат мужики с оснасткой возиться, бочку рома жалую, а то и две, пусть душой потеплеют. А помнишь, тут только кованой стеной стояли леса… Так-то, голубчик!

* * *

Нудный дождь наконец-то отвел душу. Небо развиднелось, и спелое, высокое солнце быстро вялило землю.

Мстислав сидел за широким столом у открытого окна и вдыхал свежие запахи теплого ветра. Пахло скошенной травой, нагретой солнцем листвою и нежным, едва уловимым персиковым цветом. Небо еще казалось седым, точно вода с молоком, но чем дольше на нем задерживался взор, тем явственнее начинала проступать беспредельная синева. И то, что оно не открывалось всё сразу, а стыдливо таилось в дымчатой вуали облаков, делало его милым, как юницу, в которую влюблен.

Мстислав со вздохом вспомнил свою жену, так рано ушедшую из жизни, и печаль, тонкая и легкая, как паутинка, тронула его огрубевшую душу. Он с пронзительной яркостью вспомнил, как, приходя из моря, спешил домой, как выбегала она на родное крыльцо, не веря глазам. А он с маху подхватывал ее на руки, целовал в спелые губы и глаза, подбрасывал под тесовое небо их дома, и плакал, и смеялся от счастья…

—  Ну ты и горяч! — шептала она. — Уж не пьян ли ты, муж? Иль соскучился внове?

Но он уже ничего не слышал, скидывая с уставших плеч пропахший солью кафтан… И, отбросив душное одеяло, целовал колечко с бирюзовой зернью на ее руке и упивался стыдливой прохладой грудей…

А потом в застолье неторопливо шел разговор, тянулась наливка и песня… На столе легко горели белые свечи, роняя слезы до утра… За окном тонкий месяц кривил в усмешке синий рот, и где-то далеко на звонкой цепи выла собака: не то от тоски, не то от холода, не то от безделья…

Но вот пролетел по небу черный ангел, и губы его целовали лишь слезы да мелкий колючий дождь, когда он приходил на могилу Арины. В память врезался путь на погост: примолкшая даль, спящие, почерневшие от дождей стога, да вдоль дороги глубокий след телеги, на которой свезли гроб. Это случилось по осени. Воздух был золотист, в лесу горели рябиновые кистья, огненные листья были отлиты точно из меди, злата и серебра… В прозрачном хрупком небе жалобно отзывалась птица, уводящая свою молодь к югу.

Они остались вдвоем… Сын унаследовал от матери русую пшеницу волос, длинный изгиб ресниц и что-то еще, такое родное и неуловимое в печальном взоре…