Меч вакеро

—  Просто напасть какая-то с этим дождем. Как бы на полях наших не сгнило всё на корню. Тогда в Ново-Архангельске135 мужики зубы на полку положут… Ох, беда… Сейчас до тебя вот шел из управы… А глянь-ка, — он указал тяжелой утруженной рукой на следы, оставленные им на полу. — Всё расквасило, не дорога, а топь. Эка, полы-то, я смотрю, у тебя, Мстислав, белые. Денщик, поди, после ножа их еще с дресвой136 шеркает?

—  А ты будто не знаешь? — Дьяков поставил пышущий жаром, весь в медалях, как генерал, самовар на стол, брякнул глиняными кружками и щипцами для «кэски» сахара.

—  Может, ты есть хочешь, Иван Александрович? Не стесняйся.

—  Нет, братец, уволь. Давай, банкуй.

Кусков подставил под капризно изогнутый нос самовара кружку.

* * *

За чаем слов не роняли, сосредоточенно дули на кипяток, делая осторожные глотки. Дьяков знал Ивана Александровича вот уже без малого десять лет, еще по Охотску и Ситке, где Кусков был правой рукой Александра Андреевича — главного правителя Русской Америки.

Это был крепкого русского духа и ума человек. В сердце его жила неугомонная страсть к победам во славу Державы. Страсть эту он превратил в свое коренное дело. Им только и жил. Да и люди, окружавшие его, подбирались не с кондачка, многие не приживались: Кусков был крут в своем рвении; те, кто был мягок, как воск — сгорали, другие просто уходили, затаив злобу; но зато те, кто оставались, не хаяли свою полынную судьбу, были крепче гвоздей и прикипали к своему хозяину намертво.

Характер свой и коммерческую хватку Иван Александрович выковал еще в России, а закалил у Баранова. Цепкая память Кускова держала суровое, но вдохновенное время первых рубежей, когда на Кекур-Камне закладывался новый русский город, нареченный Ситкой. Там лились кровь, пот и слезы, но поднимались в небо и пенные кубки первых поселенцев. Оттуда, с высоты, зрели они безграничный океан и сводящие с ума просторы Русской Америки, выпестованной ими непосильными трудами и великими страданиями.

Свежо помнилось и то, как на плац-парад — небольшую, выбитую на Кекур-Камне площадь, — промысловики выносили кресло, покрытое роскошной медвежьей шкурой, и в него усаживался сам Александр Андреевич, одетый по сему случаю в раззолоченный, алого бархата кафтан. А вокруг, прямо у ног его, усаживались друзья и сподвижники, зверовщики и зверобои, моряки компанейских бригов137 и шхун138, строители города, лесорубы, кузнецы и пушкари кекурских батарей. И зачинался пир, длившийся от утренней зари до вечерней. На плац выносился котел с ромом, в котором в обычное время варили харч на триста душ. И пей, сколько влезет, душа — мера! «Странен всё ж… русский человек, — раскидывал умом Мстислав, — просьб у него к Богу мало… а душа при том пробы высокой. Ты ее хоть на зуб пробуй, хоть в воду бросай, а ржа ее вовек не возьмет! Вот и Кусков наш этой породы… Судьба ему тоже не улыбалась белой сахарной костью». А когда ямайский ром иль царская водка ударяли в голову и в пылкие сердца, над берегом широко летела барановская любимая:

Честию, славой сюда завлечены,

Дружбою братской здесь соединены,

Станем создавати, дальше занимати —

Русским полезен Америки край…

А на следующий день тех, кто с рассветом ни рукой, ни ногой, купали в сем же котле, но уже не в роме, а в ледяной морской воде, весело поучая: «Делу время — потехе час!»

Глава 2

Иван Александрович, допив кружку, не удержался от второй, зело уважая крепкий, на травах чай. В доме было уютно, жарко натопленная русская печь гнала сырость, располагая слушать сверчка за спиной, несуетно смотреть на зарю, ведя задушевную беседу.

Мстислав молчал, опершись щекой на ладонь, и задумчиво смотрел на заплаканное окно, думая о чем-то далеком и сокровенном. В наступившей тишине Кусков грыз сахар, запивая чаем, и пристально рассматривал сотника.

К удовольствию командира форта, Мстислав был всё тот же: темно-русые, коротко стриженные, чуть вьющиеся волосы и дружелюбный взгляд светло-карих глаз. Радушие и этот мягкий взгляд, совершенно не вяжущийся с его грозной саблей, всё так же вызывали дружескую улыбку Кускова. Может, Мстислав и изменился малость за те годы, что их разделяли, но был по-прежнему строен, жилист, широк в плечах. И в свои тридцать семь он оставался тем спокойным, добрым на язык и поступок другом, каким был и в двадцать. Черты, по которым отличают образованных выходцев из средней полосы России, за прошедшее время крепко высушились и выветрились в этом диком краю, но Иван Александрович тем не менее видел сословную межу, отделявшую его от своего сотника.