Меч вакеро

—  Будет, сыне, хвалу лить. Господь и так все зрит. Кушайте лучше, что Бог послал. Вот хоть сальца копченого, аль грибков солененьких.

Шульц и Палыч одобрительно закивали и запустили костяные вилки в тарелку.

Шкипер хрустел охотскими рыжиками да груздями в угрюмом молчании, заедая размолоченным в чае ржаным сухарем, бережно подбирая падавшие на стол крошки. Во всем его виде так и читалось: «За хлебом, за солью пустяков не ври!»

Палыч, более пропитанный ученостью «кушать по-господски», мелко трунил над соседом, нарочито нехотя ковырялся вилкой, точно подчеркивал, что не привык восторгаться какой-нибудь солониной иль щами. Шульц, чувствуя нутром «шпильки» капитанского денщика, лохматил брови, и наконец, не удержавшись, вставил:

—  А ты никак баба, коль не ешь как мужик! Что колупаешься в еде? Не дерьмо, чай, под нос тебе суют!

—  Ишь ты, какой строжий! — огрызнулся развеселившийся Палыч и пододвинул свою банку80 ближе к столу.—Гляди, не поперхнись с голодухи, мякинное брюхо, ты вроде не на береговом пайке сидишь, брат, а все набить торбу свою не в силах.

—  Ну ты и зуда! — шкипер мрачно засопел, отложил ложку. — Только и умеешь трепать дурь.

—  А ты ворчать да отталкивать людей хмурью.

—  Буде, буде вам языки точить, праведные. Что разгалделись, яко вороны? — замахал руками Аристарх.—Грех на душу берете… кушайте лучше, кушайте…

—  Да как бы не помереть на зорьке с вашей гадости, отче! — взорвался вконец разобидевшийся немец. — Кушайте-кушайте! Да опосля таких вот… — он метнул взгляд на лукавого Палыча, — и кусок в горле стрянет.

Батюшку не обидела резкость, он лишь наложил крест на того и другого, а затем итожил:

—  Перчено! Перчено! Жалите вы друг друга… А всё со скуки, дети мои, от безделья, да с устали. По землице пройтись время… Соскучились вы по ей, родимой…

—  И то верно, — отозвался денщик. — Это все окаяшка смущает нас, он, злыдень.

Шкипер при этом сидел подозрительно неподвижно, катая желваки под загорелой кожей. Похоже, он прислушивался к малейшим шорохам и звукам: к поскрипыванию трапа, ведущего на палубу, тиканью часов на стене и прочим потрескиваниям, шепотам и шуршаниям.

—  А откуда ты правду черпаешь, святой отец? — Палыч поскреб затылок.

—  Как? — поднимаясь из-за стола, хозяйственно переспросил поп и набряк важностью. — Уж ты вроде из недорослей вырос, человече. А всё живешь как малец у соска матери. Вестимо, из Библии! Там яснехонько сказано: хорошие дерева дают чинные плоды, а худые — стоит лишь глянуть, — и на тебе — истина. — Аристарх зевнул, перекрестил рот и стал собирать пустую посуду. — Мне бы ваши забавы, пустословы. Вот до земли, дай Бог, доплывем… А там лишь бы сдюжить. — Он проворно крутнулся на пятках, хлопнул крышкой своего походного сундука и выудил холстяной мешочек.

—  Таких у меня немерено… а в каждом, — отче распоясал тесемку и запустил руку. — Вот гляньте, сыне!

На столе жарко заблестели медные нательные крестики.

—  И каждый свою некрещеную душу ждет…

—  Да уж, — отрываясь от своих дум, покачал головой шкипер. — Тебе впору, святой отец, реестр свой заводить.

—  А то! И заведу! — с готовностью воскликнул тот.—Кто сданным мехам учет ведет, а кто новокрещенным душам. А сколь заботы предстоит с обучением язычника дикого! Ведь ни огорода, ни ремесла какого его темный ум не знат! Спит, аки зверь, завернувшись в шкурье, без избы, без бани, да и гадит где ни попадя. Что такое нужник, понятия не имеет.

—  Твоими бы устами мед пить, отче… — вновь подал голос Шульц. — А ведомо ли тебе, что индианы свои устои берегут пуще глаза? И ежли на мозоль им наступать станешь, гляди, как бы вживе остаться. А то раз — и волоса с башки с мясом сдерут. Это у них первостатейное дело. И ты, отче, руками-то не маши! Тут дело тонкое. Во всем огляд и мера нужна. Хотя и понятно, промысел ваш — всё Бога для.

—  Ну что же, чему быть — того не миновать. Все под Ним ходим. А их нехристь дикую я тоже судить не возьмусь. Ибо нищие духом оне, светом Христовым не просветленные. Лучше воссочувствуем им, возлюбим, да с Божьим именем наставим их на путь истинный.

Все трое перекрестились на образок, перед которым трепетало пламя лампадки с чистым тюленьим жиром, и прочитали молитву. В тишине отдохнули недолго. Палыч, дрогнув от нетерпения седым усом, разбавил сгустившуюся немоту:

—  Вот вы всё скорбите душой, святой отец, за всякую нечисть узкоглазую, на путь истинный собираетесь их толкать, а своих кровных детушек во Христе не зрите. А ведь гибнет человек, на глазах тает.

—  Кто таков?! — Аристарх испуганно округлил глаза, хватаясь рукой за наперсный крест.

—  Да как кто! — искренне возмутился Палыч. — Фельдшер наш, Петра Карлович, он, бедовый. Ведь совсем сна лишился, голубь, все только о басурманке и бредит! А действия баб — они все едины, скачут как блохи, с той же настырностью и глупостью. Это я к тому, что ей, суке, все трын-трава, вскружить голову нашему лекарю, аль еще чо, лишь бы нескучно было!

—  Тако-тако… а ты часом не ревнуешь ли, сыне? Знаешь приговор такой: «Плохо не то, что у тебя корова сдохла… А то, что у соседа жива»?