Меч вакеро

Палыч несколько времени молчал, катая по столу хлебный мякиш, наконец нерешительно ответил:

—  Так вы осуждаете меня, чо ли, из-за этой цацы? Да Кукушкин, может, все это под давлением минуты для себя выдумал… Сморозил, так сказать… А теперича мается…

—  А тебе-то что за печаль? — буркнул Шульц. — Как бегал на камбуз81 за чаем, так и будешь каблуки для барина стирать.

—  Да уж не для тебя, черта пучеглазого! — отмахнулся Палыч и горячо продолжил. — Эх, кабы я был на месте Петра Карловича…

—  Не будешь! — съязвил немец и, пожалуй, впервые за всю дорогу расхохотался.

—  Ну, будет вам, петухи! — батюшка грозно воззрился на спорящих. — Не судите — и не судимы будете!

—  Да ясно, что мышиной возней маемся! Я-то за иное пришел потолковать к вам…

Шкипер набросил на себя фунт-другой строгости и, оглянувшись, тихо повел речь. Глаза его сверкали от возбуждения.

—  Мне кажется, что все мы под топором ходим. — Он судорожно перекрестился на икону и затих.

—  Ты о разбойничьем бриге толкуешь? — Палыч скрипнул стулом, вынул изо рта трубку и хотел шкиперу в стакан плеснуть водки, но тот крепко сжал его запястье. Губы чухонца шевелились, не произнося ни звука. Казак вытаращился, недоуменно моргая: — Да что с тобой, родной?

—  Не в пирате тут дело… — Шульц диковато поглядывал то на одного, то на другого. — Ходит кто-то по ночам по фрегату… вот крест, не из наших…

—  Да ну?.. — дрогнувший голос денщика был больше похож на кваканье.

—  А вы разве не приметили? Матросы какие-то угрюмые стали, ровно напуганы чем, а говорить не желают. Я сколь ни допытывался и у молодых, и бывалых — добиться ничего не смог… Вот только Соболев с Шиловым шепнули: дескать, нечисто в нашем «доме»… при этом крестились зело и поминали Николу…

—  Эй, брат, ты мне руку сломаешь! — болезненно вскрикнул Палыч.

—  Извиняй, друже…

У говорившего был измученный и ошеломленный вид. Выражение его стеклянно поблескивающих глаз так встревожило батюшку, что он на миг ощутил дрожь, волной прошедшую по спине.

—  Здоров ли ты, сыне? — с тревогой вопросил он.

Немец некое время безмолвствовал, и лишь чуть позже, как спохватился:

—  Да, святой отец. Да.

—  А что кок? — просипел казак, растирая запястье.

—  Говорит, последние дни… пламя в печи будто голубым свечением шает, хлеб чернеет и подыматься не хочет.

—  О Господи, свят, свят… — Аристарх трижды перекрестился.

—  Болтовня-болтовней, а я сам вот что приметил, — лицо шкипера побагровело крепче, а широко поставленные глаза еще более выкатились. — Я тут третьего дня держал вахту, небось помните, шибкая непогода разгулялась, небо на дождь, на грозу не скупилось…

—  Ну и?.. — прошипел денщик, вытягивая гусем шею.

—  Ну и увидел я его… — насилу выдохнул Шульц. — Я тогда на время укрылся за рубку, чтоб самую, значит, воду переждать… Молнии блистали. И тут при вспышке… глядь… черный такой, большущий, что барановский приказчик Тараканов… Токмо совсем не он вышел на палубу, прошел по ней, а потом будто сгинул… Я было сунулся за ним следом, но когда дошел до самой кормы, то ни черта не сыскал.

—  И ничего не слыхал?

—  Нет, только вроде как будто ворот кабестана82 кто-то крутнул… цепь звенела… а так…

Немец пожал плечами и, укрываясь крестом, закончил:

—  И тут меня така жуть взяла, будто я самого черта зрел… Верите, — он крепче сжал кулаки. — Будто я силы утратил телесные, будто вся кровушка вон…

—  Да может, сей черт и был Тимофей? — неуверенно ковырнул вопросом приятель. — А тебе по потемкам да с устали и пригрезилось… Знаешь, бывает так…

Шульц категорично покачал головой и глухо отрезал:

—  Чужак это был… не наш.

Все трое замкнулись, а предвечерний свет, струившийся в каюту, был какой-то странный — красноватый и мутный, точно солнце застряло на пороге горизонта.

—  Надо бы капитану о сем доложить, — священник беспокойно глянул на Палыча.

Но тот, встрепенувшись, отрицательно мотнул головой.

—  Только не сегодня, голуби. Именины нынче у Андрея Сергеича.

Глава 10

Преображенский, плотно отобедав, вышел из кают-компании, когда ром матросам был роздан. Раздатчики теперь суетились с большущими ведрами дымящихся щей и рубленой солонины в сетках. Это мясное крошево ссыпалось в ведра, купно приправлялось разведенным уксусом, а уж затем персонилось по тарелкам.

Андрей неторопливо усладил трубку табаком, поглядывая на матросов, которые небольшими спаянными артелями, человек по десять, умостились у бака. Слышно было, как рьяно стучали ложки, как сочно чавкали рты в том сосредоточенном благоговейном молчании, с каким обыкновенно простолюдин садится за пищу. Люди ели истово, обветренные лица блестели от пота, но при этом не было голощапной торопливости и жадности.