Меч вакеро

Лицо Палыча жалко сморщилось, будто кто-то дернул за нитку, приводящую в движение морщины, и все они перекосились.

Фельдшер с вытянутой как у гуся шеей плавно покачивался в петле, словно большая тряпичная кукла. Под его аккуратно начищенными старомодными туфлями валялся опрокинутый стул и пустая бутылка…

—  Родненький ты мой, Господи, не сдюжил…

Палыч бросился снимать труп, а выросшее от боли и жалости сердце распирало грудь, становилось поперек горла и кричало в жути своим кроваво-полным голосом.

—  Господи Иисусе Христе! Да как же так, голубь! Нельзя же быть такой кислятиной и размазней! Зубастым нады быть в сей жизни, зубастым… Господи Боже, отмучился, Петенька… Ростепель ты наша… Как же мы без тебя?..

Когда денщик трепетно уложил тело несчастного на лежак, то, обернувшись, узрел на столе три мятых бумажки. Он подошел ближе. Три червонца лоскутились на белом листе, на котором чернели бегущие строчки.

Утренний свет падал на бумагу и красные, изработанные руки денщика. И то и другое мелко трусило; дрожал и голос беспомощно глядевшего на бумагу казака. Губы его тряслись, по щекам катились слезы. А там, наверху, шумели голоса, слышались радостные крики и веселье, палили пушки… Там продолжалась жизнь. Над океаном восходило солнце, рождался новый день.

Глава 23

Долгожданная спасительная земля вызывала пиршество духа. Хотелось плакать, кричать, целоваться. Но Преображенский, скрывая чувства, по обыкновению сдержанно стоял на мостике и оглядывал палубу.

Торопливо вышедшие к подъему флага офицеры и выступившие в шеренги матросы с изумленным нетерпением взглядывали на капитана. По такому случаю полагалась законная чарка водки и известная слабина матросу со стороны господ.

—  На флаг! Флаг поднять!— раздались команды.

Сухо и строго затрещал судовой барабан. Все обнажили головы. На гафеле гордо взвился российский флаг, и по команде Каширина «Северный Орел» трижды салютовал берегу с правого борта. Потом пошла ежедневная «очередка». Первым докладывал о положении на фрегате старший офицер Захаров, и его пальцы, затянутые в белую перчатку, приложенные к виску, слегка подрагивали от щемящего внутреннего волнения.

Когда отзвучали рапорты, решено было встать на якорь и отправить на берег пару шлюпок для взятия на борт свежей воды. Последней на «Северном Орле» оставалось в обрез. Да и та, хоть и была освящена и пропитана серебром, сделалась затхлой и требовала тщательного кипячения.

Взморья неведомых берегов ни капитан, ни кто другой толком не знали.

Длинные цепи мелких островов тянулись вдоль него редутом, образуя чуть ли не вторую береговую линию. Островки и коралловые рифы, если не считать птиц и обильного морского зверя, коими кипел прибой, были необитаемыми и представляли немалую опасность для мореплавания, потому как во время прилива многие отмели покрывались водой.

Осознавая это, Преображенский приказал убрать паруса и бросить якоря, предусмотрительно держась подалее от сего гибельного лабиринта.

На баке засвистала боцманская дудка:

—  Вторая вахта, на берег! Взять оружие! Живо!

О «живости» сказывать не приходилось. Измотанные водой и качкой, обрадованные матросы, что вырвутся на берег и хоть несколько часов потопчут твердую землю, чуть не в драку бросились получать оружие.

Через четверть часа две шлюпки, полные бочками и вооруженными людьми, отвалили от борта. На первом шлюпе был Александр Васильевич, посланный на берег для наблюдения за работой и сбора людей к назначенному сроку. В помощь Гергалову было дадено четыре унтер-офицера, которые имели среди матросов изрядный вес и «понятие».

* * *

Шлюпки, приплясывая на волнах, с каждым нажимом гребцов уходили всё дальше. Лоцман умело маркировал яркими буями и вешками фарватер92, чтоб было сподручней возвращаться назад. А с палубы корабля, держась руками за планширь фальшборта, за ними следили десятки взволнованных глаз оставшихся моряков.

Красное от натуги солнце величественно выползало из-за серого громадья гор.

Преображенский приложился к подзорной трубе.

Могучие скалистые хребты-исполины, укутанные в длинное рванье тумана, потрясали воображение. Над каменными взлобьями нависали огромные деревья, обнажая узловатые, старчески цепкие корни; выше по склонам вольготно густел сосняк вперемежку с каким-то кустарником.

Горы дыбились во всю длину побережья с севера на юг, насколько хватало глаз. Они угрюмо надвигались на берег, вздымаясь на тысячу с лишним футов, редко сходя на нет в черные пасти ущелий.

И нигде, нигде Андрей Сергеевич не углядел ни согревающего душу дымка, ни живой души. Он поднял подзорку выше и за каменными бастионами увидел высокие мглистые склоны и, наконец, снеговые выси, поблескивающие в облаках.

И какое-то дремотное величие тысячелетий было в сем сонном, еще не разбуженном солнцем пейзаже. Дикая необузданность линий, камня и сверкающего снега, и прибрежное зерцало воды, в котором отражались, точно застывшие, небеса.